Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф

текущего момента, но ни одного ясного дня. Так что ношу свое красное пальто, которое зимой похоже на ягоду боярышника. Неделю или две назад, единственной теплой ночью, я была у Виты и слышала пение соловья. На прошлой неделе мы замерзли в Родмелле, когда ездили в офис «Philcox»; нам обещают пристроить две комнаты всего за пару месяцев и £320. Было холодно, но как же тихо, как спокойно без голосов и разговоров! Как я противилась нашему возвращению; как же быстро переключилась на социальный режим своей души; ходила обедать с Сивиллой и получила там за свои страдания целых шесть минут сносного общения с Максом Бирбомом. Но боже мой, как мало меня теперь волнуют разговоры с известными людьми! Неужели мы все охладеваем и черствеем? Неужели вглядываемся в старые лица друг друга, словно в лунные кратеры? (На днях я видел в телескоп Виты серебристо-белые пятна, похожие на те, что образуются при попадании воды в алебастр.) Я начинаю думать, что молодость – единственное, на что стоит смотреть; в среду поведу Джудит[849] в Колизей.

Забыла сказать, что стройка возобновилась и насос опять шумит. Но я твержу себе, что привыкну – конечно, привыкну.

Сегодня утром я начала править «Фазы художественной литературы» и, сделав это, уже вижу свой путь к полноценной образной книге.

Тем временем я все быстрее и быстрее вливаюсь в поток лондонской жизни; завтра будет Кристабель; потом лекция Морона[850], Мэри, Кейнс и Элиот.

Бедняга Том – истинный поэт, как мне кажется; лет через сто его назовут гением, но вот какая у него жизнь. Я стою и полчаса слушаю рассказ о том, что Вивьен не может ходить. У нее отнялись ноги. Но в чем дело? Никто не знает. И вот она лежит в постели, не может надеть туфли. Возникают проблемы со слугами – унижение. И после бесконечных споров о визитах, которые Том не может совершать уже восемь недель из-за переезда и пятнадцати кузенов, приехавших в Англию, он внезапно кажется подавленным, растроганным, трагичным, несчастным, сломленным, когда я предлагаю прийти на чай в четверг[851]. «О, но мы не смеем просить об этом своих друзей, – сказал он. – Нас все бросили. К нам уже несколько недель никто не приходил. Вы и правда готовы проделать весь этот путь? Чтобы просто увидеться?». «Да», – ответила я. Но какие же необычные страдания – воображаемые и в то же время реальные. Вивьен весь день лежит в постели с закинутой на табурет ногой; Том спешит домой, чтобы не нарваться на ее оскорбления, – вот какая жизнь у нашего гения. Все это я узнала вчера утром по телефону.

12 мая, воскресенье.

Ну вот, я закончила то, что называю окончательной редакцией «Женщин и художественной литературы»; теперь Л. может прочесть ее после чая, а я, пресытившись, отдохну. Насос, который я на радостях считала затихшим навсегда, опять шумит. Насчет «Женщин и художественной литературы» я не уверена – блестящее эссе? – рискну сказать, что в него вложено много сил и мыслей, сгущенных до консистенции желе и окрашенных, насколько вышло, в красный цвет. Но мне не терпится покончить с этим, чтобы писать без всяких границ, которые то и дело бросаются в глаза; в данной работе я была слишком близка к своим читателям; приводила понятные факты и легко связывала их между собой.

Опять сыро, иначе мы бы поехали в Хэмптон-корт[852] с Роджером и Мороном. И все же я рада дождю, ибо устала общаться. Мы видели слишком много людей – Сидни Уотерлоу[853], вероятно, самый интересный из них и как будто бы вернувшийся с того света. Отчаявшийся, напыщенный, печальный, респектабельный пожилой человек; светский, но, как обычно, дрожащий в своей скорлупе. Любая булавка пронзает его беззащитную кожу. Мне он понравился. Мы встретились в темном зале и радовались темноте. Разговор складывался весьма непринужденно; говорили о Люси Клиффорд и похоронах с отпеванием[854], о его уланах и положении дел в Бангкоке – темы выбирал он. Там собственная важность ему очевидна. В Оаре же он никто. Вот почему Сидни предпочел бы вернуться в Бангкок и навсегда остаться влиятельным человеком на Востоке. Он больше не может искать истину – он прозрел и понял, что искал власть. По его словам, он больше ни во что не верит и теперь убежден, что никогда не изменится. Потом, сменив на мгновение тему, он вдруг разразился потрясающей речью о Шпенглере[855], который якобы перевернул его мир – сделал бесконечно больше, чем кто-либо другой, – такой он целеустремленный, стабильный и независимый.

Еще у нас была вечеринка; Роджер немного постарел – по-моему, ему нужна Несса, чтобы освежить его и наполнить жизнью. В нем часто вспыхивает какая-то злоба. Приходил Пломер[856], немного чопорный и, боюсь, слишком напыщенный для джентльмена, и маленький Бланден, который точь-в-точь лондонский воробей, клюющий, чирикающий, голодный и грязный. Был и Джулиан – на мой взгляд, очень приятный молодой человек, полный энтузиазма, но в то же время понятный, точный и к тому же добродушный – при всем своем «апостольском» рвении и абстрактности хороший парень, душевный, незлобивый; гораздо более склонный видеть хорошее, нежели плохое. Например, он считает бедную маленькую серую мышку [Маргарет] Дженкинс очень милой и умной и сидел, скрючившись, на полу у ее ног. Он утешал Топси весь день. Топси [Э.К.Б. Джонс] и Питер [Лукас] расстались. Да, они разошлись навсегда из-за ее флирта и кокетства.

13 мая, понедельник.

Как это странно – на часах 15:10, а я сижу и ничего особенного не делаю – ничего из того, что мне нужно делать. Надо вернуться к печатной машинке. Но мы ездили в офис «Singer» из-за проблем со сцеплением, а прямо перед этим к нам приезжал Саксон – у него отпуск, и он, разумеется, собирался на «Кольцо[857]». Сколько лет он уже это делает – странный систематичный человек. Мы не видимся месяцами, но обсуждаем одно и то же. Он достал свою чековую книжку и сказал, что ему показалось, будто дизайн изменился; интерес и внимание к мелким деталям точь-в-точь, как 30 лет назад. На руке тот же зонтик с ручкой-крючком; та же золотая цепочка от часов; те же пируэтные позы и забавные птичьи повадки.

«Что же дала тебе жизнь?» – спросила я, глядя на церковь в верхней части Портленд-стрит[858]. Ну он может позволить себе ходить в оперу, читать Платона[859], играть в шахматы. И будет продолжать заниматься этим, словно чем-то особенным, до конца своей жизни. Есть, конечно, нечто возвышенное в этом постоянном занятии