Легенда о заячьем паприкаше - Енё Йожи Тершанский

показались ему длиннее, чем были прежде.

Пиджак он перед обедом обычно снимал и сидел в сорочке. А раз так, то решил примерить не откладывая.

Вне себя от ярости, он с силой просовывает руку в рукав. Трах! Рукав лопается по всему шву. Карой умудрился пришить его к подкладке.

Едва ли этот верзила отплясывал на пикнике такой лихой чардаш, в какой пустился вокруг стола со скромным своим обедом Зигора.

Ему, впрочем, было не до смеха. Настолько, что все вертевшиеся на языке ругательства он в неистовом гневе обрушил на жену. В жизни не слыхивала она таких оборотов, какие звучали в эту минуту. Да еще в присутствии девушки.

Хозяйка рыдала, забившись в угол. Хозяин же бесновался, метался, топал ногами, распаляясь все больше и больше. И девушка, разорвись она хоть на семь частей, все равно не поспевала бы бегать от одного к другому, пытаясь успокоить и примирить.

Ситуация не изменилась и через полчаса. Хозяйка заявила, что разводится, собирает вещи и уходит к родителям. И очень правильно делает, ответил Зигора. Ярость его понемногу иссякала, и под конец он кричал уже только о том, чтобы Карой, этот проклятый злодей, к порогу их дома больше и близко не подходил!

— И он еще передал, что заглянет сегодня вечером?

— Ну да, — кивнула девушка.

— Так вот, извольте прямо в воротах сказать, что ему больше нечего делать в моем доме! Кончено!

— Будьте спокойны, скажу. — Как все прочие господские заботы, девушка взяла на себя и эту.

Вечер. Зигора уже возвратился домой со службы. Конфликт находился в стадии угрюмого молчания обеих сторон. Девушка стояла на улице у ворот.

Вскоре показалась долговязая фигура Кароя. Подойдя к воротам, он спросил девушку:

— Дома?

Девушка сперва преградила ему дорогу и лишь затем ответила:

— Дома ли, нет ли, а господин приказал, чтоб вы шли восвояси, дорога широкая.

— Что такое? — вскипел Карой и, не желая ничего слушать, схватил было девушку за руку, чтобы отстранить ее и пройти.

Но получил внушительный удар в грудь. Изловчившись, Карой все же проскользнул мимо нее в ворота.

— Ах, вот как! Дрянь, батрачка вонючая! К родной сестре еще смеет меня не пускать!..

И так он ее, и сяк, и эдак! Карой шагал через двор, за ним следом спешила девушка. Преданная и гордая, она выполняла волю хозяина и считала, что действует правильно. В комнату супругов Карой буквально вломился.

— Это что такое? Как эта шлюха смеет вставать у меня на пути?! Кто дал ей право?! И как вы можете держать в прислугах такую нахалку?!

Девушка молча ждала за порогом какого-нибудь знака хозяев, чтобы теперь уж как следует встать на их защиту. Она уже приготовилась ухватить Кароя одной рукой за воротник, а другой за штаны и, волоча да подталкивая, выдворить за ворота.

Однако Зигора, испуганный и смущенный, протянул навстречу руке шурина свою и виноватым тоном, запинаясь, сказал:

— Да как же, я ей не говорил, чтоб она тебя… того… Но ты же сам видел, в каком состоянии сюртук…

Взгляд его на миг встретился с полным горечи и негодования взглядом служанки, и он закрыл двери комнаты.

Далее в комнате не произошло ничего интересного. Кое-какую пользу супруги, впрочем, извлекли. В конце концов, это был первый случай, когда Карой ушел, ничего у них не забрав, что можно считать почти достижением, если бы не оставшееся после его визита щемящее душу чувство неполноценности.

А когда чуть позже хозяева заглянули на кухню, увидели на полу знакомый узелок и стоящую возле него девушку.

Не помогли никакие объяснения, утешения, обещания. Девушка готова была поплатиться половиной месячного жалованья, лишь бы ни на одну ночь больше не оставаться в этом доме. Там, где ее можно так несправедливо и безнаказанно оскорблять, она и минуты лишней не проведет! И ушла.

О другой служанке супруги даже думать не смели, а стало быть, новую решили не брать. С тех пор вечерами они, как прежде, скучали, и разве что Карой время от времени являлся их поразвлечь.

1925

Перевод П. Бондаровского.

ВЕСЕЛЫЙ МОРЯК

Я тогда жил в Порто-Азинелло. Это захудалый портовый городишко прямо у самой государственной границы, настоящее эльдорадо для контрабандистов.

Неважно, как я туда попал, это долгая история и к делу не относится. Скажу только, что был я владельцем непременной романтической мансардочки на пятом этаже старого доходного дома.

Да-да, эта история произошла со мной в тот период жизни, когда в ней были одни невзгоды и лишения. В ту обыкновенную для художника пору нищеты, о которой мы по глупости любим так весело рассказывать пухлым и сытым филистерам, чтобы они из-за нас не расстраивались. Еще и пожалеем их в конце концов за то, что описанием своих несчастий вогнали их в тоску и теперь, того и гляди, у них случится несварение желудка.

Впрочем, пусть они думают, что нужда — дело забавное. Я же могу открыто признать, что даже в таком розовом свете она достаточно тягостна и неприглядна.

Всю зиму напролет, если ветер нанимался драматическим тенором, а ему, подвывая, аккомпанировало море, сквозняком, который дул из щелей моего окна, можно было бриться. Он и водичкой сбрызгивал. Мне не нужно было заказывать свой ежедневный насморк со стороны. Я получал его прямо с постели.

И ко всему этому, как я уже говорил, прибавьте борьбу за хлеб насущный. Впрочем, ничего серьезного я тогда не делал. Краски у меня к тому времени все вышли на портреты. Я таскал какие-то пустячки тушью или пастелью в иллюстрированные журналы. А свое тающее имущество — почти за ту же цену — ростовщикам. Тем и перебивался.

В тот день, когда началась эта история, дела мои были уже совсем плохи. Всей моей наличности едва хватало на порцию дешевого сыра и стакан кьянти, и надежды на то, что в скором времени я разживусь деньгами, тоже не было.

В общем, шел я домой, осаждаемый со всех сторон ветром с дождем, кутался в свою альмавиву, которая была такой тонкой, что не годилась даже для ловли мух — они бы ее в два счета прорвали.

Внизу нашего дома размещался крошечный трактир. Квартал был не из богатых, и в трактир наведывалась не самая изысканная публика. Я, во всяком случае, не замечал, чтоб кого-нибудь ждал перед входом автомобиль. Гораздо чаще трактир покидали в сопровождении блюстителей порядка и с расквашенной физиономией. Но движение начиналось в нем, как правило, ближе к вечеру.