Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу - Вячеслав Фомин

Дошахматовский период, несмотря на пристальное внимание ученых к этносу варягов, характеризуется слабым иигересом к природе образования Сказания о призвании варягов. Подобное объясняется как уровнем поста­новки самой летописеведческой работы в тогдашней науке, так и долгим вызреванием в ней понимания того, что в показаниях источников есть не только правда, но и полуправда и явный вымысел, имеется тенденциозное умолчание, которое бывает красноречивее слов, и что все это находит объяснение во времени, в котором жили их авторы, в целях и задачах, которыми они руководствовались (в силу собственных взглядов на про­шлое, настоящее и будущее своей страны или под чьим-то непосредствен­ным и очень сильным воздействием), и что эти цели и задачи не остава­лись неизменными и кардинально разнились даже у современников. Причем источники несут на себе глубокий отпечаток не только эпохи и общественных сил, их породивших, но и специфики менталитета населе­ния разных русских земель, областей и городов, где они были созданы.

У нашего выдающегося летописеведа А.А. Шахматова были замеча­тельные предшественники, чьи наработки в исследовании Сказания о призвании варягов во многом отразились на его творчестве и на твор­честве ученых XX в. Главный вопрос, который они ставили прежде все­го, это вопрос достоверности или, напротив, легендарности памятника. Эти два взгляда в историографии всегда неразлучны друг с другом и па­раллельно присутствуют в трудах исследователей, независимо от того, ко­го они видят в варягах. Более того, норманисты и антинорманисты порой сходились в том, в чем они расходились в рамках своих направлений. Следует также отметить, что среди норманистов, принимавших Сказание за прямое свидетельство прибытия скандинавов в Восточную Европу, существовали сомнения в точности передачи им основной канвы собы­тий. Такой взгляд связан с именем А.Л. Шлецера, который полагал, что летописец начала XII в. в их изложении опирался на верные, но «краткие и неполные» предания. Но при этом он абсолютно отрицал факт при­звания, считая его вымыслом, т.к. был убежден, что на Руси норманны выступали, как и в Западной Европе, в качестве завоевателей (вслед за Шлецером, что скандинавов не приглашали, а они явились сами и пора­ботили восточных славян, а призвание «недостоверно и несообразно», ут­верждали XIX в. многие, например, Н.А. Полевой, Е.Е. Голубинекий; этот тезис весьма распространен по сей день в зарубежной науке).

Идею о народных преданиях, лежащих в основе варяжской легенды, затем проводили норманисты и антинорманисты. Так, Н.М. Карамзин, бу­дучи твердо уверенным в том, что летописец не имел никаких письменных записей, заключал: «Самая краткость его в описании времен Рюриковых и следующих заставляет думать, что он говорит о том единственно по изустным преданиям, всегда немногословным». А.А. Куник вначале так­же считал, что призвание Рюрика есть народное предание, соединенное, на чем он настаивал, с известием Видукинда Корвейского. М.А. Мак­симович видел в варяжской легенде мнение историческое, «народное сла­вянское предание». По мысли И.Е. Забелина, ее нельзя определять вре­менем прихода Рюрика на Русь, как об этом говорит летопись: она пред­ставляет собой, «вероятно, очень далекое предание о варяжской славян­ской колонизации на нашем финском севере из балтийского славянского Поморья особенно». Н.И. Костомаров, отмечая, что для событий с середины IX в. может быть только один источник - народные предания «в форме рассказов, песен, простых воспоминаний», подчеркивал, что хотя известия об изгнании варягов и несут на себе печать «старинного воспоминания», но при этом Сказание, даже если бы и было «в самом деле древнее пре­дание, то... уже не дошло до летописца в своей древней чистоте».

Шлецер, глядя на Начальную летопись как на произведение исключи­тельно только Нестора, по этой причине приписывал ему отождествление руси с варягами. По его словам, летописец, понимая под варягами скандинавские народы, как раз настаивал на том, что на Русь прибыла имен­но скандинавская (шведская) русь, составлявшая, наряду со шведами, норвежцами, англичанами и датчанами, часть («пятый вид») варяжского мира. Это мнение о сознательной роли Нестора в отождествлении руси с варягами, уже и после того, как был установлен сводческий характер ПВЛ, разделяли практически все исследователи, в том числе и антинор­манисты. Так, С.М. Строев и Ф. Морошкин, видя в руси и варягах изна­чально разные этносы (русь - это южный народ, живший по берегам Чер­ного моря, а варяги - это либо южнобалтийские вагры, либо преиму­щественно норманны), уверяли, что до Нестора их резко различали, и лишь только им они были соединены, по выражению Морошкина, «мертвым узлом». По факту проживания руси среди западноевропейцев, по понятиям того времени, «варягов», утверждал Ф. Святной, Нестор и назвал ее этим именем.

Подобные представления вылились у антинорманиста С.А. Гедеонова в 1862-1863 гг. в определенную теорию, согласно которой Нестор был «в состоянии соображать исторические системы; на системе основано и его сказание о происхождении Руси». Это было обусловлено тем, что ле­тописец писал около двух с половиной веков после основания государ­ства, поэтому «откуда мог он узнать что достоверное о началах Русской земли?». И он, заключал ученый, отождествил русь с варягами согласно своей «исторической системе», хотя народные предания всегда отделяли русь от варягов. А.А. Куник, вначале не согласившийся со словами свое­го оппонента, в 1877 г. уже сказал, что «сам Нестор из стремления ли к системе, или из другого какого тайного побуждения намеренно русов сделал варягами...». С.М. Соловьев в 60-е гг., полемизируя с Гедеоновым, напротив, полагал, что «в известиях же о призвании князей и перво­начальной их деятельности нет возможности найти систему или какое-нибудь мудрование». В 1864 г. М.П. Погодин в споре с Гедеоновым, а в 1872 г. с Иловайским отвергал способность Нестора к какой-либо систе­ме. По его словам, летописец «не имел никаких задних мыслей, предна­меренных целей», и передает лишь то, «что знает и что слышал, по просту, не без толку, ибо явную неправду опровергает». В.О. Ключевский твердо говорил, что варяжская легенда представляет собой «не народное предание, а только составленная по народному преданию ученая теория русского книжника начала XII в.», превратившего «следствия захвата в причины призвания князей, скандал княжеской узурпации покрыл поли­тической проблемой народного договора с князем».

Другая, не менее важная тема, к которой обращались ученые XIX в. и которая вытекает из предыдущей, связана с вопросом реальности призванных варяжских князей. Норманисты, видимо, первыми усомни­лись как в их родстве, так и в самом факте существования братьев Рю­рика. Н.М. Карамзин, обратив внимание на летописные известия - об ос­новании Киева тремя братьями, о двух братьях-родоначальниках ради­мичей и вятичей, о прибытии на Русь трех братьев-варягов, заметил: «сие братство (курсив автора. - В.Ф.) может показаться сомнительным». В 1829 г. Н.А. Полевой, не отвергая существование братьев Рюрика, вместе с тем не только подчеркивал, что «оно весьма подозрительно» и что их «тройство... явно походит на миф», коими полна всемирная история, но и прямо называл Рюрика «мифическим». Антинорманист С.А. Гедеонов, возражая антинорманисту Д.И. Иловайскому, относившему Рюрика, Си­неуса и Трувора к изобретению летописца, утверждал противоположное: «Тройственное число призванных варяжских братьев-князей имело бы, при других доказательствах их легендарности, более уважительное зна­чение. При своей уединенности, оно остается случайным историческим явлением. Около эпохи призвания нам известны три князя у моравлян: Святополк, Ростислав, и Коцел. Или они тоже мифические личности?». С этими словами полностью соглашался И.Е. Забелин, подчеркивая при этом, что «качеством легенды может быть отмечена братская троица с ее именами», хотя эти имена не представляют собой поздний вымысел. Вероятно, заключал он, летопись передает древнюю запись. Наконец, в 1887 г. антинорманист Ф.И. Свистун выдвинул мнение, так популярное в современной литературе: Рюрик - это лицо реальное, но его братья «ка­жутся вымыслом летописца».

Но в науке с самого начала отсутствовала определенность в том, где первоначально сел Рюрик, придя в пределы Северо-Западной Руси. Вы­ше были приведены известия двух групп летописей, по-разному опреде­ляющих этот пункт. Ипатьевская летопись и два списка Радзивиловской летописи таковым называют Ладогу. В Лаврентьевской летописи в этом случае имеется пропуск, а в Троицкой летописи, примыкающей вместе с Радзивиловской к традиции Лаврентьевской редакции ПВЛ, также на­личествовал пропуск, в котором, как констатируют исследователи, что работали с ней до ее гибели во время пожара Москвы 1812 г., было при­писано «Новгород». В НПЛ младшего извода и в новгородско-софийских сводах XV в. Рюрик, конечно, сразу же садится в Новгороде. Согласно противоречивым показаниям источников распределились мнения уче­ных. В пользу Ладоги как первоначального местонахождения Рюрика говорили многие именитые историки. Впервые об этом сказал В.Н. Тати­щев, затем этой точки зрения придерживались Г.Ф. Миллер, М.В. Ломо­носов, Ф.Г. Штрубе, В.П. Перев, С.М. Соловьев, И.Д. Беляев и другие. Не менее представительным выглядит и список тех исследователей, кото­рые утверждали, начиная с А.И. Манкиева, приоритет Новгорода перед Ладогой. Последнее направление преобладало, что объяснялось весьма активной позицией его сторонников. Еще в 1815 г. в пользу этой идеи со специальной статьей выступил К.Ф. Калайдович. Вскоре Н.М. Карамзин, ссылаясь на показания новгородских летописей, Кормчей книги, Я. Длугоша, С. Герберштейна, еще больше развил и упрочил своим авторитетом это положение, считая, что Ладога была вставлена поздним переписчи­ком «для того, что она, по народному преданию, уже существовала во времена Рюрика, и что в ней доныне есть место называемое Рюриковым домом».