Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу - Вячеслав Фомин

Но многочисленные приверженцы Шахматова либо игнорируют эту принципиальную эволюцию нашего выдающегося летописеведа от срав­нительно-текстологического изучения летописей к собственно историчес­ким методам их критики, либо пытаются ее затушевать. Так, Н.Л. Рубин­штейн утверждал о «чисто механическом соединении отдельных частей в сложном памятнике, который мы называем летописным сводом». И.П. Еремин, развивая мысль Рубинштейна, вместе с тем поставил под сомнение вывод Шахматова о политической направленности летописа­ния. По его словам, летописец «неизмеримо проще, он не так хитер, не так обуреваем «политическими страстями», как в этом пытаются нас уве­рить... правдиво описывал он все, что знал, что считал необходимым рассказать», что он «скорее моралист, чем политик, по умонастрое­нию...». Против такой оценки ПВЛ, отказывавшей ей во внутреннем единстве и обеднявшей ее как памятник исторической мысли, содержав­ший определенные концепции, выступили историки М.Н. Тихомиров и Л.В. Черепнин, показавшие, что Начальная летопись есть единое целое, а не механическое соединение разнообразных источников, что ее соста­витель, «используя большой круг разнообразных исторических источни­ков, приводил их с известным отбором, давал им свои оценки».

Сторонники сравнительно-текстологического принципа расслоения текста не замечают, как далеко от конкретных фактов, а, следовательно, и от истории отстоят их рассуждения. Сегодня В.К. Зиборов, например, утверждая, что самый результативный прием анализа письменных исторических источников это сравнительно-текстологический, требую­щий «от исследователя широкого интеллектуального фона», привел весьма странно звучащий в устах человека, профессионально занимаю­щегося изучением летописания, аргумент против доводов в пользу су­ществования летописи в конце X века. По его мнению, эти доводы есть «общего характера, идущие вразрез с такими известными фактами, как письменность восточных славян появилась в связи с принятием хрис­тианства в 988 г., следовательно, требовалось время для распространения грамотности; что церковные люди (священники, монахи) были первыми грамотными людьми, так как первые русские книги были богослужеб­ными или богословскими». Но утверждать так, значит, не видеть хотя бы русско-византийских договоров X в., само существование которых давно уже признано за свидетельство наличия письменности на Руси за­долго до 988 г., не видеть в них статей, где речь идет о практике письмен­ных завещаний русских, находящихся в Византии («кому будет писал наследити именье»), о «грамоте», с которой в обязатель­ном порядке должны были прибывать к императору русские послы и купцы («да приносять грамоту, пишюче сице: яко послах корабль селико, и от тех да увемы и мы, оже с миром приходять», договор 944 г.). Зиборов, делая упор в распространении грамотности на Руси на «церков­ных людей» и связывая их появление только с возведением в 996 г. Де­сятинной церкви, которую он характеризует «первой церковью в Кие­ве», не заметил наличия там же в предшествующее время «соборной церкви» святого Ильи, упомянутой летописью в связи с заключением договора 944 года. В науке давно отмечается, «что церковь названа «собор­ной», т. е. главной, что предполагает наличие других христианских храмов», и в службе в которых была задействована, конечно, немалая часть грамотных священнослужителей.

О значительном числе христиан среди киевлян в первой половине X в. говорит тот факт, что большинство трупоположений того времени именно христианские, находящие себе абсолютные аналогии в могиль­никах Моравии. В Моравии, как известно, трудами просветителей Ки­рилла и Мефодия была изобретена славянская грамота и там же впервые были переложены на славянский язык книги священного писания. В связи с выявлением тесных связей Руси с Моравией, в пользу чего сви­детельствует также Сказание о славянской грамоте, читаемое в ПВЛ под 6406 г., следует начало письменности среди восточных славян относить к очень раннему времени, иначе тогда не объяснить наличие грамотных русских уже на заре X в., удивительный взлет и расцвет литературы и общественно-политической мысли Руси XI в., невозможные без длитель­ного по времени накопительного периода, в течение которого должно было вырасти несколько поколений просто грамотных людей. Как пре­дельно точно сказал Г.В. Вернадский, без учета факта раннего проникно­вения христианства в среду восточных славян «расцвет христианской культуры в одиннадцатом веке на Руси мог бы показаться неожиданным чудом». Впрочем, цену сказанному Зиборовым о появлении письмен­ности на Руси лишь в связи с ее крещением полно, думается, определил еще В.Н. Татищев, ответив на подобные слова Г.З. Байера: «Ложь от не­ведения, якобы в Руси письма до Владимира не было».

Взгляд большинства дореволюционных исследователей на летопись выразил М.П. Погодин, подчеркнув, что ПВЛ «достоверна в главном, подтверждаясь свидетельствами иностранными». Следовательно, заклю­чал ученый, наша древнейшая история достоверна, и что «ее должно начинать с 9... а не с 12, не с 11, даже не с 10 столетия, как бредят не­которые». Позицию части советских историков но отношению к лето­писи озвучил Б.Д. Греков, указав, что она «наш наиболее полный и досто­верный источник», и что творчество ее создателей было «основано на совершенно точных документах... а не на фантазии...», в связи с чем она «заслуживает большего доверия, чем ей часто оказывают многочислен­ные скептики». Взгляд М.Д. Приселкова на ПВЛ он назвал «априорным», несоответствующим действительной значимости се как источника, и от­метил «крайний и ничем не оправданный скептицизм» В.А. Пархоменко к летописным известиям за IX-X века. В.В. Мавродин, солидаризируясь с Грековым, призвал «к защите источника от «источниковедов», радост­но, захлебываясь, сообщающих, по их мнению, о недостоверности того или иного документа, того или иного сообщения». При этом он конста­тировал, что даже в работах Шахматова и Приселкова «чувствуется не­померное, нездоровое, граничащее со снобизмом, стремление во что бы то ни стало построить свою гипотезу и даже в том случае, если указание летописи не вызывает никаких сомнений в его достоверности». Вместе с тем, советские историки были далеки от абсолютизации показаний Начальной летописи. Как совершенно справедливо говорил, например, Греков, летописец преследовал «определенные политические задачи. Поэтому отношение наше к летописи как к историческому источнику должно быть сугубо осторожным».

Исчерпывающим ответам «скептикам», выражающим недоверие ПВЛ, являются труды выдающихся историков XX в., доказавших раннее воз­никновение летописи, а следовательно, достоверность большинства ее известий. Н.К. Никольский показал, что повести о полянах, следы которых сохранились в ПВЛ, складывались еще в дохристианский период. Эмиг­рант В.А. Мошин отстаивал давно высказанную точку зрения, что лето­писные записи в Киеве велись с середины IX в. М.Н. Тихомиров, заост­ряя внимание на том факте, что летописные известия за вторую половину X в. «более точные и более подробные», чем за первую половину XI в., убедительно продемонстрировал наличие произведений летописного жанра в концеX - начале XI в., составивших затем первоначальное ядро ПВЛ. Таковыми, по его мнению, были «Сказание о русских князьях X в.», ведшее свой рассказ от Игоря до вокняжения Владимира, и «Повесть о начале Русской земли», излагавшая события от основания Киева до смер­ти Олега. При этом ученый справедливо подчеркнул, что «летописные своды были не начальной, а заключительной стадией исторических обоб­щений...», завершали собой итог многолетней предшествующей рабо­ты. Л.В. Черепнин выделил свод 996 г., в основе которого лежала, по его мнению, старинная повесть о полянах-руси. Б.А. Рыбаков считал, что первые летописные записи появились в 60-х гг. IX в., уделяя при этом оправданное внимание статьям Никоновской летописи за 860-880-е гг. и видя в них отражение «Оскольдовой летописи». Затем они велись (не сис­тематически) на протяжении всего последующего столетия. А в 996-997 гг. в Киеве был создан первый летописный свод, вобравший в себя предшествующие годичные записи, сведения из византийских источни­ков, придворную эпическую поэзию, информацию самого летописца, от­дельные сказания, записанные в X веке. Исследователь также не сомне­вался, что в 1050 г. в Новгороде была создана летопись, доведенная затем с продолжением до 1079 г., в основу которой был положен киевский свод конца X в. (997 г.), и названная им «Остромирова летопись».

А.Г. Кузьмин, твердо полагая, что «какие-то записи исторического ха­рактера неизбежно возникали уже в IX веке», говорил о начале русского летописания во второй половине X в., причем, по его словам, оно велось сразу же в нескольких центрах. Недавно он, подчеркнув, что «живые рас­сказы о событиях X в. могли быть записаны только в X в.», увязал вне­сенный в летопись рассказ о расселении славян вообще и полян-руси, в частности, с Дуная с христианской общиной в Киеве при Ильинской церкви первой половины X в, имевшей археологически прослеживаемую связь с Моравией. На конкретном материале Кузьмин продемонстри­ровал необходимость использования при изучении летописей, наряду с традиционным текстологическим анализом, и анализ исторический (выяснение идейного содержания летописей), доказал, что летопись не является, как это полагают и сейчас, чередой записей, сменяющих друг друга летописцев, а есть свод «нередко противоречащих друг другу лето­писных и внелетописных материалов», отразивших «множественность», по его словам, историографических традиций и идейных течений време­ни расцвета Киевской Руси, отстаивал принципиально важный вывод о связи текста с породившей его общественной средой, выявлением ко­торой и должен заниматься в первую очередь исследователь. В связи с чем сам вопрос о начале летописания ученый ставил более широко, чем это принято в литературе, ибо на Руси, правомерно отмечал он, кроме летописей существовали разные формы исторических сочинений, и в них не обязательно могла присутствовать хронологическая сетка.