Снег - Орхан Памук

– Скажи вот что: кто заказал эту статью, – произнес Тургут-бей.

– Как известно, самое важное правило в европейской журналистике – тайна источника информации!

– Мои дочери полюбили этого гостя, – сказал Тургут-бей. – Если ты завтра распространишь эту газету, они тебя никогда не простят. А если нашего друга убьют остервеневшие сторонники шариата, ты что, не будешь чувствовать ответственности?

– Вы так боитесь? – улыбнулся Сердар-бей Ка. – Если вы так боитесь, то совсем не выходите завтра на улицу.

– Вместо того чтобы ему не показываться на улицах, пусть лучше газеты не покажутся, – сказал Тургут-бей. – Не распространяй газету.

– Это обидит подписчиков.

– Хорошо, – сказал Тургут-бей, у которого возникла новая мысль. – Отдай эту газету тому, кто ее заказал. А другие номера издай заново, убрав оттуда эту лживую и провокационную статью о нашем госте.

Ипек и Кадифе поддержали эту идею.

– То, что мою газету воспринимают с такой серьезностью, вселяет в меня гордость, – сказал Сердар-бей. – Но тогда вы должны сказать, кто покроет расходы на это новое издание.

– Мой отец как-нибудь пригласит вас и ваших сыновей на ужин в закусочную «Йешиль-юрт», – сказала Ипек.

– Если и вы придете, тогда годится, – сказал Сердар-бей. – После того как дороги откроются и мы избавимся от этих актеров! И Кадифе-ханым придет. Кадифе-ханым, вы можете сделать заявление в поддержку переворота в театре для статьи, которую я помещу на освободившееся место, нашим читателям это очень понравится.

– Не сделает, не сделает, – сказал Тургут-бей. – Ты что, совсем не знаешь мою дочь?

– Кадифе-ханым, вы можете сказать, что после военного переворота, устроенного актерами, в Карсе снизилось количество самоубийств? Это также очень понравится нашим читателям. К тому же вы были против самоубийств мусульманок.

– Теперь я не против самоубийств! – отрезала Кадифе.

– Но разве это не ставит вас в положение атеистки? – сказал Сердар-бей и попытался было продолжить развивать новую тему разговора, но был достаточно умен, чтобы понять, что сидевшие за столом смотрят на него неодобрительно.

– Хорошо, я даю слово, что не буду распространять эту газету, – сказал он.

– Вы сделаете новое издание?

– Когда уйду отсюда и перед тем, как вернуться домой!

– Благодарим вас, – сказала Ипек.

Настало долгое, странное молчание. Ка это понравилось: впервые за многие годы он чувствовал себя частью семьи; он понимал, что то, что называется семьей, построено на удовольствии волей-неволей вести свою линию, будучи частью одного целого, несмотря на невзгоды и проблемы, и жалел, что упустил это в жизни. Мог ли он быть счастлив с Ипек до конца жизни? Он искал не счастья, он понял это очень хорошо, после того как выпил третью рюмку ракы, и можно было даже сказать, что он предпочел бы несчастье. Важно было создать это безнадежное единство, важно было создать единение двух людей, которое останется за пределами всего мира. Он чувствовал, что сможет построить это, целые месяцы напролет занимаясь любовью с Ипек. Ка делало невероятно счастливым то, что он сидел этим вечером за одним столом с двумя сестрами, одной из которых обладал, чувствовал их близость, мягкость их кожи, верил, что, когда по вечерам будет возвращаться домой, не будет одиноким, верил во все это обещание физического счастья и в то, что газету не распространят.

От переполнявшего его слишком огромного счастья он выслушал рассказы и слухи за столом не как новости о несчастьях, а как старую страшную сказку: один из мальчиков, работавших на кухне, рассказал Захиде, что на футбольный стадион, где ворота виднелись из-под снега лишь наполовину, привели очень многих арестованных, весь день держали их на морозе, чтобы большинство из них простудились под снегом и даже замерзли и умерли; и что он слышал, как нескольких из них расстреляли у входа в раздевалки в назидание остальным. Свидетели террора, который весь день чинили в городе З. Демиркол и его друзья, возможно, преувеличивали: рассказывали, например, о нападении на общество «Месопотамия», где молодые курдские националисты занимались исследованиями «фольклора и литературы»; так как нападавшие никого там не нашли, то сильно избили не интересовавшегося политикой старика, который подавал чай в обществе, а по ночам спал там. До утра избивали двух парикмахеров и одного безработного, которым полгода назад устроили допрос, но не стали задерживать, после того как статуя Ататюрка перед входом в деловой центр имени Ататюрка была облита водой с краской и помоями. Они признали свою вину и прочие свои враждебные идеологии кемализма действия (разбитый молотком нос статуи Ататюрка в саду профессионально-технического лицея; непристойные надписи на плакате с портретом Ататюрка, висевшим на стене в кофейне «Онбешлилер»; планы по разрушению топором статуи Ататюрка напротив резиденции местных властей). Один из двух молодых курдов, которых обвиняли в том, что они после театрального переворота писали лозунги на стенах домов на проспекте Халит-паши, был убит, а другого, арестовав, избили до потери сознания, а когда безработный юноша, которого привели, чтобы он стер лозунги на стенах училища имамов-хатибов, побежал, стали стрелять ему по ногам. Всех, кто говорил непристойности о военных и актерах, и тех, кто распространял необоснованные слухи, арестовали благодаря доносчикам, сидевшим в чайных, но все равно ходило очень много раздутых слухов, как это всегда бывает во времена различных потрясений и разгула преступности. Говорили о молодых курдах, которые погибли при взрыве бомб у них в руках, о девушках в платках, совершивших самоубийство в знак протеста против военного переворота, или о грузовике с динамитом, который остановили, когда он уже подъезжал к полицейскому участку в квартале Инёню.

Ка уже и раньше слышал о нападениях с участием смертников на грузовике со взрывчаткой и потому спокойно сидел весь вечер рядом с Ипек, не обращая никакого внимания на эти разговоры.

Поздно вечером, когда Тургут-бей и его дочери вслед за Сердар-беем встали, чтобы удалиться в свои комнаты, Ка пришло в голову позвать Ипек к себе. Но чтобы не нарушить ощущения счастья, если ему откажут, он вышел из комнаты, даже не кивнув Ипек.

34

Да и Кадифе не согласится

Посредник

Ка выкурил сигарету, глядя из окна на улицу. Снегопад уже прекратился; на пустынных улицах, покрытых снегом, под бледным светом уличных фонарей повисла неподвижность, дарившая ощущение покоя. Ка прекрасно знал, что это ощущение было связано скорее не с красотой снега, а с любовью и счастьем. И к тому же его успокаивало то, что здесь, в Турции, он был окружен множеством людей, похожих на него, подобных ему. И он был счастлив настолько, что признался себе в том, что это чувство покоя усиливается от само собой возникшего чувства превосходства над этими людьми, поскольку он приехал из Германии и из Стамбула.

В дверь постучали, и Ка был поражен, увидев перед собой Ипек.

– Я все время думаю о тебе, не могу уснуть, – сказала она, входя.

Ка сразу понял, что они будут любить друг друга до утра, не обращая внимания на Тургут-бея. Возможность обнимать Ипек, не испытывая боли ожидания, – в это невозможно было поверить. Пока они были всю ночь близки, Ка понял, что существует некое место по ту сторону счастья и что ему самому не хватает жизненного и любовного опыта, который был у него до того дня, чтобы чувствовать это пространство вне времени и вне страстной любви. Впервые в жизни он чувствовал себя настолько спокойно. Он забыл сексуальные образы, которые держал наготове в уголке своего сознания, когда прежде занимался любовью, забыл желания, позаимствованные из порнографических журналов и фильмов. Пока он телом любил Ипек, он слышал музыку, которой раньше в себе не замечал, и двигался в гармонии с ней. Он то и дело начинал дремать, видел, что бежит во сне, в котором царит райская атмосфера летних каникул, видел, что он бессмертен, что ест нескончаемое яблоко в падающем самолете, и, почувствовав пахнущую яблоком жаркую кожу Ипек, просыпался, с очень близкого расстояния в бледном желтоватом свете уличных фонарей и снежном свете, падающем с улицы, смотрел в глаза Ипек и, увидев, что она проснулась и безмолвно смотрит на него, чувствовал, что они лежат, словно два бок о бок отдыхающих кита на отмели, и замечал тогда, что их руки сплетены.

В тот миг, когда она проснулась, они встретились взглядами, и Ипек сказала:

– Я поговорю с отцом. Я поеду с тобой в Германию.

Ка не мог уснуть. Он просматривал всю свою жизнь, словно счастливый фильм.

В городе раздался взрыв. Кровать, комната, отель внезапно покачнулись. Издалека послышались звуки пулеметных очередей. Снег, укрывший город, смягчал шум. Они прижались друг к другу и молча стали ждать.

Позже, когда они проснулись, звуки выстрелов уже прекратились. Ка два раза вставал из жаркой постели и курил, ощущая на влажной от пота коже холодный как лед воздух, идущий от окна. В голову не приходило ни одного стихотворения. Он был счастлив, как никогда в жизни.