Снег - Орхан Памук

– Двадцать минут назад, когда я проходил мимо, оба сына Сердара еще только печатали газету, – сказал Мухтар с удовольствием – не столько потому, что сочувствовал беде и страху Ка, а скорее как человек, нашедший интересный предмет для разговора.

Ка почувствовал себя очень одиноким и еще раз внимательно прочитал статью.

Когда-то, когда Ка мечтал о блестящей литературной карьере, он думал, что вследствие модернистской новизны, которую он привнесет в турецкую поэзию (сейчас это патриотическое понятие казалось Ка смешным и жалким), он подвергнется множеству нападок и обширной критике и эта враждебность и непонимание сделают его известным. Затем он стал более-менее известным, но с такой агрессивной критикой столкнулся впервые, да и выражение «так называемый поэт» его задело.

Мухтар предупредил Ка, чтобы он не ходил в открытую, как мишень, и оставил его одного в чайной. Страх быть убитым охватил все существо Ка. Он вышел из чайной и задумчиво побрел под огромными снежинками, падающими с чарующей неторопливостью, как в замедленной съемке.

В годы ранней молодости умереть ради политической или интеллектуальной идеи, отдать свою жизнь за написанное другим человеком было для Ка высшей ступенью духовного совершенства, которой только можно достичь. К тридцати годам, наблюдая за тем, как глупо живут и расстаются с жизнью многие его друзья и знакомые – умирают под пытками во имя вздорных или даже дурных принципов, гибнут на улице от рук молодчиков из правых банд, в перестрелках при попытке ограбления банка или, что еще хуже, по неосторожности взрывают в своих руках ими же самими сделанные бомбы, – Ка отдалился от этих убеждений. Годы, которые он был вынужден провести в Германии из-за политических взглядов, которые более не разделял, основательно разорвали в сознании Ка связь между политикой и самопожертвованием. Когда он, находясь в Германии, читал в турецких газетах, что такой-то журналист был убит по политическим причинам и очень возможно, что исламистами, Ка чувствовал гнев из-за происшедшего и уважение к убитому, но восхищаться им уже совсем не получалось.

И вот теперь, на углу проспекта Халит-паши и проспекта Казыма Карабекира, он представил себе, что из обледеневшего отверстия в глухом заборе на него нацелено призрачное дуло, что его тут же убьют и он умрет на покрытом снегом тротуаре, и попытался предположить, что напишут стамбульские газеты. Весьма вероятно, что канцелярия губернатора и местные органы НРУ, чтобы не раздувать события и чтобы не выяснилось, что они несут ответственность, утаят политическую подоплеку происшедшего, а стамбульские журналисты, не обратив внимания на то, что он поэт, может быть, опубликуют сообщение о его смерти, а может быть, и нет. Даже если его друзья-поэты и те, кто работает в «Джумхуриет», попытаются представить политическую окраску события, это либо уменьшит важность статьи с общей оценкой его стихов (кто бы написал эту статью? Фахир? Орхан?), либо же поместят известие о его смерти на страницу новостей культуры, куда обычно никто не заглядывает. Если бы журналист по имени Ханс Хансен и в самом деле существовал и Ка был бы с ним знаком, он, возможно, опубликовал бы статью во «Франкфуртер рундшау», но больше ни одна западная газета не взялась бы за это. В качестве утешения Ка представил себе, что, возможно, его стихи будут переведены на немецкий и опубликованы в журнале «Акцент», – но все равно он со всей ясностью понимал, что если его внезапно убьют из-за этой статьи в газете «Серхат шехир», то он, что называется, пропадет ни за что, и боялся не столько смерти как таковой, сколько того, что может умереть в тот момент, когда появилась надежда на счастливую жизнь во Франкфурте с Ипек.

И все же перед его внутренним взором возникали лица некоторых писателей, погибших в последние годы от пуль исламистов. Да, позитивистский энтузиазм одного бывшего проповедника, который, придя под конец жизни к атеизму, выискивал в Коране «нелогичные места» (ему выстрелили в затылок), гнев одного главного редактора, который в своих колонках насмехался над девушками в платках и женщинами в чаршафах (его расстреляли поутру вместе с шофером), или же решимость одного обозревателя, который доказывал существование связей между турецкими исламистами и Ираном (он взлетел вместе со своей машиной на воздух, повернув ключ зажигания), – все это вызывало у Ка симпатию и жалость, от которой на глаза наворачивались слезы, но он все равно считал этих людей глуповатыми. Злило его не столько то, что западная и стамбульская пресса совершенно не интересовалась жизнью этих пламенных журналистов или их коллег, которые по сходным причинам получали пули в голову в переулках провинциальных городов, сколько то, что родная им среда через короткое время навсегда забывала о своих писателях, убитых неизвестно кем; и он с величайшим удивлением понимал, насколько умным поступком было бы удалиться в какой-нибудь утолок и там найти свое счастье.

Подойдя к редакции газеты «Серхат шехир» на проспекте Фаик-бея, Ка увидел, что завтрашняя газета вывешена изнутри, в углу витрины, очищенной ото льда. Он еще раз прочитал статью о себе и вошел внутрь. Старший из двух работящих сыновей Сердар-бея перевязывал нейлоновой бечевкой стопку отпечатанных газет. Чтобы его заметили, Ка снял шапку и похлопал по плечам, засыпанным снегом.

– Отца нет! – сказал младший сын, подходя к нему с тряпкой в руках, которой он вытирал машину. – Чая хотите?

– Кто написал обо мне статью в завтрашней газете?

– О вас есть статья? – спросил младший сын, насупив брови.

– Есть, – сказал его старший брат, у которого были такие же полные губы, дружелюбно и с довольным видом улыбаясь. – Все статьи сегодня написал мой отец.

– Если вы утром распространите эту газету… – начал Ка и на какой-то момент задумался, – мне будет очень плохо.

– Почему? – спросил старший мальчик. У него была очень мягкая кожа и слишком невинные глаза, невозможно было не поверить, что он смотрит с простодушной искренностью.

Ка понял, что если будет дружелюбно, по-детски, задавать простые вопросы, то сможет у них все выведать. Итак, он узнал от крепких пареньков, что до настоящего времени газету успели купить только Мухтар-бей, мальчик, который приходит из областного отделения партии «Отечество», и Нурие-ханым, учительница литературы на пенсии, которая заходит каждый вечер; что экземпляры, которые, если бы дороги были открыты, отправились бы с автобусом в Стамбул и Анкару, ждут вместе со вчерашними посылками, а оставшаяся часть газет будет распространена ими в Карсе завтра утром, и если их отец захочет, то тогда, конечно же, они до вечера смогут изготовить новый тираж, но он недавно вышел из редакции и домой на ужин не придет. Сказав, что он не может подождать, чтобы выпить чая, Ка взял газету и вышел в холодную и убийственную карсскую ночь.

Беспечный и невинный вид парней немного успокоил Ка, и когда он шел среди медленно падавших снежинок, то спросил себя, не слишком ли он боится, ощутив при этом чувство вины. Где-то в душе мелькнула мысль, что многие злосчастные писатели, получившие пули в грудь и голову, или те, которые вскрывали пришедшую по почте посылку с бомбой, приняв ее за коробку с лукумом, присланную восторженными читателями, попадали в такую же ловушку гордости и смелости и им пришлось попрощаться с этим миром. Например, поэт Нуреттин, преклонявшийся перед Европой и не очень-то интересовавшийся подобными темами: когда его статья, которую он написал много лет назад на тему религии и искусства, наполовину «научная», а больше – полная ерунды, была издана исламистской газетой в искаженном виде и со словами «Он надругался над нашей религией!», то только для того, чтобы не выглядеть трусом, он с жаром стал повторять свои прежние мысли, и это было превращено светской прессой, горячие кемалистские взгляды которой поддерживались военными, в героическую историю с преувеличениями, которые нравились и ему самому; и однажды утром взрывом бомбы, привязанной в полиэтиленовом пакете к переднему колесу его машины, его разорвало на множество маленьких кусочков, так что огромной похоронной процессии пришлось идти за пустым катафалком. Ка знал из маленьких и бесстрастных заметок на последних страницах турецких газет, которые он перелистывал в библиотеке во Франкфурте, что для того, чтобы убить журналистов из маленьких провинциальных городов, бывших левых, которые поддаются на такого рода провокации, боясь, как бы их не сочли трусами, и мечтают, что, может быть, как Салман Рушди, привлекут к себе интерес всего мира, а также врачей-материалистов и убежденных критиков религии, не то что никто не устраивает хитрых ловушек с бомбами, как в больших городах, но обходятся даже и без обычного пистолета: обозленные молодые исламисты или душат таких голыми руками на темной улице, или режут. Пытаясь решить, что он скажет по этому поводу, если будет возможность опубликовать ответ в газете «Серхат шехир», чтобы и пулю не получить, и чувство собственного достоинства спасти («Я атеист, но, конечно же, не поносил пророка?» Или: «Я не верю, но и неуважения к религии не проявляю?»), он услышал за спиной чьи-то увязающие в снегу и приближающиеся шаги и, вздрогнув, обернулся. Это был директор автобусной фирмы, которого он вчера видел в обители шейха Саадеттина. Ка подумал, что этот человек может засвидетельствовать, что он не атеист, и устыдился этой мысли.