Увидеть больше - Марк Харитонов

Дохнуло свежестью открывшегося пространства, воздух напоен был настоем распускающихся почек. Нога соскользнула по влажной глине. Слабо различимая тропинка круто спускалась вниз, к лесу. Теперь уже Горин помогал ей, подставляя снизу руку.

Прошлогодняя слежавшаяся листва под ногами пружинила, поглощая шаги. Тропинка растворилась, неразличимая. Они углублялись в лес, свободными руками отводя от лица хлесткие ветки. Горин старался делать это первым, для обоих, шел, чуть опережая ее — куда? Оба не знали направления, шли наугад. Кроны деревьев над головами густели, закрывая еще светлое небо.

Может быть, может быть, может быть… это точка… точка безумия, лихорадочно возобновлялось, билось в висках. Непонятное, чужое безумие, подхватила, поддалась, заразилась. Только бы попасть к себе, прийти в себя. Первым делом, конечно, рассказать Жанне, она сориентируется, она знает ходы, у нее есть связи. Влиятельный журналист, пригрозит этому Жучкову написать про его сомнительные дела. Хотя вообще-то готовила другой материал, и он ее так очаровал. Но может получиться сильней, скандальная сенсация. Разоткровенничался неосторожно. Ладно, это потом, напишет не она, так другой. Не надо бояться. Мне-то еще ничего, перебирала возможности Рита, но что делать с ним, непонятным, нелепым — а если все-таки больным? Пристроить временно у кого-нибудь. Показать настоящим врачам? Нет, и это все потом. А пока привести к себе. Миша, оболтус, может, его вспомнит, обрадуется. В этом возрасте меньше предрассудков, приключения по душе. Появился вдруг мужчина в доме. Да, еще эта девица… ей придется на время слинять, уступить место, а как же?.. Нелепо, однако, мечется мысль. Что сразу об устройстве? Для начала — как выйти из этого леса, как вывести человека в таком виде на городскую улицу? Первый же милиционер остановит. Бежал из сумасшедшего дома. Ушли, скажу, с карнавала, заблудились в лесу. Надо его сразу переодеть… во что? Позвонить сыну, пусть сейчас оторвется от своей девки, возьмет такси, привезет что-нибудь из своего. Хотя он меньше ростом, на этого долговязого все будет коротко, но, может, хотя бы пальто, плащ, все-таки… Бог ты мой, есть же мобильник, опять забыла…

Подобие разумной мысли успокоило лихорадку. Рита придержала Горина, остановилась, достала мобильник, открыла крышку. Табло не засветилось, аппарат не подавал признаков жизни. Все-таки повредился, упав. Или села батарейка. Да если бы и дозвонилась — куда бы вызвала сына, по какому адресу?

Лишь тут она словно опомнилась. Они были неизвестно где, оторванные от понятного мира, одни среди темного леса, ни одного искусственного огонька вокруг. Ноги больше не нащупывали отчетливой тропы. Что ж, будем блуждать, пока совсем не устанем, чем дольше, тем лучше. Счет времени давно потерян. Рука в руке, биение общего пульса, напряжение воздуха.

Ночь, майская ночь — это не пора успокоения, дремоты, расслабленности. Это время, когда соки живей бегут по древесным жилам, по травяным стеблям, закипают, рвутся все выше, выше, чтобы уснувшие, непричастные к таинству на рассвете изумились, очнувшись, преображенному без них миру, зеленой кипени. Они, двое, сейчас причащались к священнодействию, были внутри него, проникались им. Счастливое беспокойство почек, готовых раскрыться, еще не понимающих этого, предчувствие, ожидание. Мы ничего не знаем, понимание лишь предстоит, будет всегда предстоять, манить, мерещиться — только не объявлять его заранее невозможным, не отступаться. Предстоящее было обоим совершенно непонятно, непредсказуемо — но что по сравнению с этим другая, предсказуемая, понятная жизнь? У Риты еще никогда не было такого… она сама не знала, каким словом это назвать. Такого настоящего. Молодые, бурлящие мечты, фантазии, сны, мысли о других возможностях, других людях, других отношениях упирались раньше ли, позже в смущение, робость, стыд, страх, привычку. Сама бы на такое не решилась, разве что в мыслях, на деле побоялась бы, но вот решил за нее мужчина, беспомощней, казалось, ее, больной, может быть, сумасшедший — если считать сумасшествием способность необъяснимо, самоотверженно любить, пронести через годы чувство. И вот она оказалась помимо воли втянута — в чужое безумие? В возможность другой жизни?

Робеющий несовершенен в любви, всплыло в памяти. Но что она до сих пор знала о любви, любила ли кого-нибудь?

Я должен жить, хотя я дважды умер, не отпуская ее руки, то и дело вспоминал что-то Лев Горин. Великие, подслушанные в божественном мироздании слова всплывали из освободившейся, открывшейся памяти, обещая излечение, возвращение — ей вместе с ним. Говорить на ходу было непросто, он начинал задыхаться — от переполнявшего ли его восторга, от непривычки ли к такой ходьбе (Рита невольно ускоряла шаг, словно спешила уйти подальше, тянула его), приходилось останавливаться. За радость тихую дышать и жить…

Внезапно подал голос соловей, где-то совсем близко, щелкнул раз-другой, поначалу пробно, пустил трель, еще одну, и вот начал расходиться. Оба замерли, выискивая певца на слух, понемногу к нему приближаясь, опасаясь спугнуть треснувшей под ногой веткой.

Пузыри икряных рождений и лопающихся смертей, звучало под открывшимся небом, головастики-младенцы, стоны совокуплений, изнеможение подземного труда, восторги вдохновения, ресторанный загул богатых бандитов, упоение и тоска, отчаянные бунты голодных, молитвы и смех, навязанная война, мясо в ошметьях одежды, разметанные взрывом тела, экстаз и отрезвление… продолжайте сами до бесконечности, добавляйте каждый свое, но только свое, то, что вы знаете по себе, испытали, почувствовали, потому что каждому доступна лишь ничтожная часть того, что люди условились называть реальностью — полнота доступна лишь гению певца, лишь музыке, лишь воображению каждого, хотя бы на редкий миг, в меру способностей.

Открылась полная луна. Они наконец различили на нижней безлиственной ветке маленького певца, он был весь ясно виден, крошечная живая тень на фоне лунного неба. Непостижимо, как это тельце производило такие звуки. Он пел самозабвенно, для той ли, кого звал, не видя, для себя ли, для ближних — для тех, кто его слушал. С разных сторон соловью отзывались другие, распускающаяся листва закрывала певцов от глаз, но голоса их наполняли подлунное пространство, сопровождая плывущих в нем мужчину и женщину.

Мир вокруг был фантастичен. С шепотом прорастала трава, бормотали, расправляясь, листья. Слова оживляли запахи, возвращали прикосновения. Сок, живительный земной сок устремлялся по жилам, растекался, вытекал из ран и порезов, оставленных человеком или стихией, загустевал, чтобы совсем затвердеть, высохнув. Черви и кроты вылезали из подземной ночи в зияние черной воздушной бездны, талая вода в бочажках была еще ледяной. Ложились под ноги лунные тени, каждая была длинней прожитой деревом жизни. Просвет между деревьями впереди обещал опушку. Голоса безмолвия, бормотание невыразимого, сиянием полнится открывшееся впереди пространство.

© Марк Харитонов, 2012

© «Время», 2012