Увидеть больше - Марк Харитонов

Вспомнилось, с каким брезгливым испугом жаловалась ей одна молодая женщина на свекровь: она совсем сходит с ума, стала подкармливать крыс. Как-то поднималась к себе на второй этаж по лестнице, увидела на батарее варежку, подумала, кто-то ее потерял или положил сушиться. Вдруг варежка зашевелилась. Протянула к ней руку, а сверху голос свекрови: не трогай ее, не надо. Из варежки выбежал маленький крысенок, женщина чуть не упала в обморок, она этих крыс боялась до омерзения. Свекровь, оказывается, спускалась, чтобы крысенка покормить. Она уже не раз выносила ему еду, обустроила вот это жилье. Зачем его бояться, виновато пробовала объяснить невестке, он такой умница, хитрюга, еду сразу не берет, ждет, чтобы я сначала попробовала, боится отравы. Но что было делать с брезгливостью, которая переносилась теперь на свекровь? Одного сеанса Рите с ней не хватило, надо же было расспросить, что знает невестка про эту бедную старую женщину, объяснить, что той может не хватать в семье внимания, самой обычной ласки, внуком-то ее не порадовали. Неизвестно, помогло ли, женщина приходить перестала.

Любви не хватает, любви, обнаружила вдруг Жанна, во всем такая успешная, самостоятельная. Какой такой любви? Последнее время к Рите все чаще стали приходить люди, добившиеся положения, заработка, благополучия, о котором могли прежде только мечтать. А вот радости почему-то не было. Хроническая усталость, изматывающая бессонница — известное дело. Проще всего было рекомендовать отдых, до этого додумались бы и без нее. Жизнь вроде бы чем-то занята, заполнена сверх головы, вдруг возникает чувство, что от всего остается лишь пустота. Ужасное чувство, Горин, помнится, однажды об этом заговорил. Одна поэзия от него спасает, без стихов, без гениальных стихов можно заболеть. Надо все время их про себя повторять, восстанавливать. Ну, кому что. Кто как умеет.

Пора было уже честно признать, что какая-то степень или какое-то качество чувств ей самой оказались недоступны, когда-то еще надеялась. Если что и было, ушло. Так упругая резинка со временем превращается в веревочку. Может еще послужить, если подтягивать, завязывать бантиком или узелком, но упругости не вернешь. Кто-то однажды сказал ей, что у нее мужской ум, думал сделать ей комплимент. Если и была умна, то без надобности, для других, себе способность понимать помогала мало, скорей наоборот.

В чем он могла не сомневаться, так это в любви к сыну. Его существование — рождение, чудо постепенного пробуждения, лепет, тепло маленького тельца, открытие мира вместе с ним, возможность вместе с ним проживать забытое — вот что наполняло жизнь безотчетной поэзией, содержанием. Существовать начинает то, что возникло и зажило однажды внутри.

6

За утренним завтраком Рита сказала Жанне, что смотреть с ней запуск экспериментального производства не поедет, зачем ей? Лучше прогуляться по городу, посмотреть, подышать свежим воздухом. Жанна ответила не сразу, она между глотками кофе изучала в карманном зеркальце обвисшие круги под глазами, вполне замазать не удалось.

— Ужас, ужас, как ни старайся, — трогала мрачно указательным, средним пальцем. — А ты, значит, оставляешь меня одну?

— Ты прекрасно выглядишь, — неискренне уверяла Рита, — через час засияешь, как новенькая.

— Ну да, — не давала себя обмануть Жанна. — А сама пойдешь в монастырь? Обновить романтические воспоминания?

Женская проницательность, усмехнулась про себя Рита. Только что она сама отчетливо о своих намерениях не думала, после этих слов прояснилось без сомнения. С собой у нее была только легкая наплечная сумка, договорились днем созвониться по мобильнику.

Дорогу к монастырю указали сразу, тут прямо, уточнять не понадобилось. В ушах или в воздухе держался, навязывался в такт шагам вчерашний ритм: будем, как дети, там-там, тата-там, не позволял ни о чем думать, вытеснял мысли, заглушал неясное, неуютное чувство, тревогу, смешанную со смутным стыдом. Та-та, тата-та, жить надо проще. Шла, не замечая города вокруг, как не замечаешь мест безразличных, еще не начавших для тебя жить (или слишком знакомых, пока не бросится в глаза перемена.) Да и не на что было смотреть. Вдоль длинного забора, закрывавшего от взгляда бесконечную стройку слева, справа улица еще лишь намечалась. Та-та, тата-та, жить без заботы. Взгляд задержали крупные буквы: «ПОМОГИТЕ!» — бумажное объявление на заборе. Нельзя было не остановиться. «В НАШЕЙ СЕМЬЕ ТРАГЕДИЯ!». Принтерный шрифт помельче пояснял: «Пропала кошечка». Еще ниже, под цветной фотографией, перечислялись приметы. Та-та, тата-та, ритм поступал в воздух из невидимого источника, подчинял, приспосабливал к себе шаг. Чти. Молчи. Терпи, читала Рита призывы на прозрачных листках, они казались не приклеенными — оттиснутыми прямо на заборе. Спи. Слушай. Молчи. Та-та, тата-та. Чье-то возрастное философствование. Время сломалось, жизнь непонятна. Та-та, тата-та. В ней что-то происходит все время, скрытно, неощутимо, вдруг оживает, жизнь разрастается, заново наполняясь, задним числом обнаруживаешь в ней больше, чем только что казалось. Вот, вспомнилось сейчас, что Горин ведь еще звонил ей по телефону, совсем забыла. По междугороднему, в трубке шуршали мыши, голос звучал возбужденно. Она сначала даже не поняла, кто звонит, фамилия прозвучала незнакомо, вспомнила, лишь когда он упомянул про самодельную книжку, с ромашками, она ему зачем-то понадобилась. Было немного неловко. Сослалась на плохую слышимость, но ведь в самом деле забыла: Горин? Ответила что-то, обещала, наверное, поискать, необязательные слова, искать, конечно, не собиралась, не знала где. Что ему вдруг так понадобилось, не мог больше нигде посмотреть? Что-то забыл и не знал, как вспомнить. Жизненно необходимо. Когда это было? Кажется, не так давно. Годы в памяти слипаются, пробуешь их разделить, развести, сопоставить, нарастить прожитое. В нашей семье… жить без заботы… нету любви… слушай, молчи…

Забор кончился, хилые посадки вдоль дороги начинали зеленеть. Монастырь открылся впереди на невысоком холме. Стены и угловые башни были в ремонтных лесах, сквозь них проглядывала разрушенная местами кладка. Обширная прореха сияла небесной голубизной, дощатая заплата пониже прикрывала, видимо, другую. Над дальней башней еще держались остатки деревянного шатра. Маковка надвратной часовенки была скособочена, как у паралитика. Слева от входа, на стене, красным спреем по трафарету было выведено: «Россия превыше всего!»

Кованые ворота, снятые с петель, стояли внутри часовни, прислоненные к стене. Сам проход лишь показался открытым: при выходе его загораживала легкая решетка в рост человека. Глазам пришлось привыкать к полумраку. Справа, в нише, Рита не сразу обнаружила на щитке большую черную кнопку. Нажала — ни ответа, ни звука. Подождав, нажала еще раз, собиралась нажать третий, но тут устройство наконец отозвалось электронным кашлем.

— Вы к кому?

Рита помедлила, готовая уже произнести фамилию, но неожиданно для себя ответила:

— Я от Жучкова. От Георгия Георгиевича.

Голос не откликался, она уже начинала сомневаться, не отключился ли.

— От Жучкова, — повторила в щиток настойчивее.

— Подождите, — не сразу отозвался голос. Как будто медленно соображал спросонья или с похмелья. Хриплый щелчок дал понять, что связь отключилась.

Взгляд, приспособившийся к полумраку, начал различать облупленную фреску на своде. Проступала едва различимо корзина с продолговатыми бурыми плодами, рядом такая же, поменьше, с мелкой рыбой. Что это был за сюжет?

Почему заставляют ждать, как будто забыли? Может, лучше и не дожидаться, зачем? Сама не могла бы сказать внятно. Нажать, что ли, последний раз, будь что будет?

Через невысокое оконце нечаянно проник луч солнца, вспыхнул на своде, засияли стертым золотом нимбы вокруг пропавших голов. Створки решетки вдруг беззвучно сами собой ожили, медленно разошлись, пропустили. Рита поспешила выйти на свет, решетка за ее спиной так же медленно закрылась. Она стала, щурясь, оглядываться.

Просторный монастырский двор показался вначале совсем пустым. Посредине приземистая церковь, строительные леса на месте куполов обещали начало восстановления. Стены изнутри казались не такими высокими, как снаружи, вдоль них тянулись обычные двухэтажные постройки, служебные помещения, трапезная ли, братские ли корпуса. Наличники на спаренных окнах выщерблены, обшарпаны. За дальними корпусами, полускрытая котельной, дымила металлическая черная труба. Поясняющих табличек нигде отсюда не было видно. Вдоль дорожек лежали кучки убранного мусора, прошлогодней листвы, над одной, дальней, поднимался белый дым. Возле нее возились с граблями трое мужчин в темных куртках поверх оранжевых, до пят, балахонов — то ли непонятных ряс, то ли странных больничных одеяний.

Рита направилась к ним. С другой стороны, от церкви, к работающим мужчинам быстрым, слегка пританцовывающим шагом шла женщина в таком же оранжевом балахоне. До слуха вдруг вновь стал доходить ритм, отчетливый, как из приглушенного репродуктора, без слов. Та-та, тата-та. Женщина подошла к работникам, стала им что-то говорить, указывая рукой на церковь. Те прислонили грабли к ближней скамейке, пошли в указанную сторону. Женщина, так же пританцовывая, возвращалась вслед за ними. Рита заспешила по поперечной дорожке перехватить ее, пока не ушла. Не успела, та уже поднималась по лестнице, пришлось окликать все же с расстояния, повысив голос.