Близнецы - Тесса де Лоо

— Не понимаю, — настаивала Лотта, — они же положили конец войне.

— О чем ты говоришь! Эти жвачные животные, лоботрясы, призванные прямо из Техаса?!

— Они могли быть до этого в Нормандии… — резко возразила Лотта.

— Эта кучка американцев? Допустим, они помогли выиграть войну. Но англичане, французы, русские — подумай о том, что они сделали!

— Многие американцы тоже были убиты.

— Ах ты, господи! — Анна с саркастичным видом облокотилась на спинку стула. — Сейчас заплачу. Что значит несколько тысяч американцев по сравнению с миллионами погибших?

— Дело не в цифрах.

— У вас, голландцев, свое представление об этом. А у нас свое. Тебе придется с ним считаться. Они внушали нам отвращение. Нам, у которых за плечами были шесть лет войны и двенадцать лет диктатуры. И тут приходят эти невежды, бездельники без царя в голове, прямо со своих ферм. Эти высокомерные, напыщенные ковбои с Дикого Запада, разбогатевшие на золоте. И что это вообще за люди? Триста лет они сидят, окопавшись на своей земле, после того как истребили индейцев. И это все? Может, я не права?

— Ни один народ не лучше и не хуже других, — сказала Лотта дрожащим голосом, — тебе как немке следовало бы это уже уяснить.

— Но они просто-напросто глупее, — крикнула Анна, — полное бескультурье!

— И среди них есть интеллектуалы.

— Тончайший слой. Взгляни на массу.

— Такая же масса, как у нас, и как у вас. Изначально это были выходцы из Англии, Германии, Голландии, Италии…

— Отбросы общества. Посмотри, во что они превратились!

— Это были нищие эмигранты, не имевшие будущего в Европе.

— Хорошо, хорошо, ты права… — Анна подняла руки в знак смирения, — тогда я спокойна…

Они сидели друг против друга, точно собаки, переводящие дыхание посреди драки. Лотта отвела взгляд и уставилась в окно — лицо сестры ей вдруг стало невыносимо. Жгучее враждебное чувство парализовало язык. Ее собственная критика в адрес американцев — по поводу антикоммунистической «охоты на ведьм» Маккарти, ку-клукс-клана, вьетнамской авантюры, президентских выборов — вдруг трансформировалась в сильнейшее желание защищать их всеми средствами. Но Лотта не произнесла больше ни слова. Она впала в уныние. Две разные планеты, сказала она сама себе, две разные планеты.

Анна заметила, что ее пылкость возымела обратный эффект. Она проклинала себя за свою откровенность. Пытаясь разрядить атмосферу, она сказала:

— Ты голландка, у тебя иная точка зрения. Я не хотела иметь ничего общего с этим сытым и самодовольным народом. Наши солдаты падали от голода и болезней, они потеряли родину, потеряли все, они были моими товарищами. Тебе не понять, ты не выхаживала немецких солдат в лазарете. Окажись ты на моем месте, ты бы думала точно так же.

Это был последний удар — Лотте заткнули рот, даже протестовать ей уже запрещалось. Анна неумолимо продолжала свою тираду, словно учительница, с бесконечным терпением по сто раз вдалбливающая одно и то же отстающему ученику.

— Но они ведь освободили вас от нацистской диктатуры… — бросила Лотта, собрав остатки сил.

— Ха… — Анна с циничной улыбкой перегнулась через стол, — уж не полагаешь ли ты, что они пришли специально для того, чтобы нас спасти? Они украли у нас наших ученых и увезли их в Америку: химиков, биологов, атомщиков, военных профессионалов. Бывшие агенты гестапо, такие, как Барбье, были завербованы ЦРУ. И ты призываешь считать их освободителями. Из Гитлера и его войск СС они сделали козлов отпущения, а генералы вермахта, на совести которых была гибель миллионов солдат, так и не понесли наказания. Их считали джентльменами. Любой, объявляющий войну по всем правилам и стоящий во главе армии, — джентльмен. Подумай о судьях, подписывавших смертные приговоры и отправлявших людей в концентрационные лагеря, — большинству из них все сошло с рук.

— А как же Эйхман?

— Это заслуга Визенталя.

Лотта слушала и не слушала. Аргументы сестры показались ей знакомыми; странное чувство дежавю рассеяло ее внимание. Где она уже слышала это? В голосе Анны она пыталась уловить чей-то другой голос. И вдруг поняла: отец относился к американцам с такой же ненавистью. В течение многих лет. Это началось сразу после войны под влиянием харизмы Сталина и продолжалось после его разоблачения уже по собственной инициативе. Янки!

Освобождение: не только от вражеской оккупации, но и от страха. Непрекращающийся ни днем, ни ночью страх стал почти осязаемым после своего исчезновения. Ему на смену пришла всеобщая эйфория, длившаяся, однако, недолго, — время от времени страх совершал свои последние вылазки.

Поприветствовать продвигающиеся канадские и английские части в центре Хилверсума собралась толпа, гордо размахивающая голландскими флагами. Ожидалось, что войска направятся прямиком к зданию радиостанции. И хотя после высадки союзников в Нормандии все неотрывно следили за их успехами и поражениями, героизм освободителей оставался абстракцией — люди хотели увидеть их собственными глазами, обнять, прижать груди. Лотта и Эрнст стояли на краю этого силового поля и ждали, когда из-за угла появится первый танк. Однако вместо танка в здании напротив прозвучали выстрелы. Толпа бросилась врассыпную, Эрнст схватил Лотту за руку и потащил в боковую улицу. Капитуляция была свершившимся фактом, но все ли капитулировали? Смерть во время войны — печальное событие, но смерть от пули отчаявшегося солдата в мирное время — бессмысленная трагедия. Они решили вернуться домой и таким образом пропустили показанное затем во всех кинотеатрах зрелище: восторженную встречу освободителей посреди карабкающихся на танки женщин и подростков, ознаменованную раздачей сигарет и шоколада.

Через несколько дней мимо проходила колонна разоруженных немцев, представляющих собой столь жалкое зрелище, что энтузиазм Лотты немного приутих. Их освистывали с тротуаров, бранные слова летели в солдат подобно гранатам; пять лет страха и ненависти разряжались над головами побежденных. В душе загорелась было искра сочувствия, но Лотта тут же ее погасила.

Евреям опостылело укрываться. Они рвались домой, на поиски своих родственников. Накопившееся нетерпение и тревожные предчувствия гнали их на улицу, на свободу, которая ни для кого — и в первую очередь для них — никогда уже не будет прежней, такой, как до войны. Их предупреждали: не все немцы еще разоружены, не все голландские нацисты схвачены. Из последних сил сохраняя самообладание, они продержались дома еще десять долгих дней. Сдался лишь Рубин. Он хотел как можно скорее увидеть родительский дом и удивить соседей: «Как они мне обрадуются!» Невзирая ни на какие увещевания, он покинул дом, неуверенно крутя педали шаткого велосипеда. Его с волнением провожали глазами.

Он вернулся обратно на первый взгляд как ни в чем не бывало. Молча опустившись на стул, какое-то время он сидел без движения — только зрачки бешено сновали туда-сюда за стеклами очков. Потом голова упала на грудь, и тут все заметили, что он плачет. Это был тревожный сигнал, поскольку за все эти годы он не проронил ни слезинки. Не поднимая головы, он рассказал, как прошло воссоединение. Когда в ответ на его звонок соседка открыла дверь, она тут же отпрянула назад с глазами, полными ужаса и отвращения. Первым ее порывом было захлопнуть дверь перед его носом, но он уже переступил порог. Как в старые добрые времена он вошел в комнату. Его взгляд упал на стул, сидя на котором в детстве так часто пил лимонад или какао. Но она не пригласила его сесть и лихорадочно расхаживала из угла в угол. Все это время она полагала, что их семью увезли в Германию.

— Мать тоже еще жива, — сказал он, — она будет вам весьма признательна за то, что все эти годы вы присматривали за ее вещами.

Он рассеянно указал на персидские ковры и картины, отданные родителями ей на хранение.

— Твой отец мне их подарил, — резко поправила она его, — я хорошо помню его слова: «Лизбет, забери эти вещи, нам они больще не нужны, для нас это только обуза».

Рубен смотрел на портрет своего деда, свысока взирающего на него через монокль.

— Вам лучше обсудить это с моей матерью… — прошептал он дипломатично.

— Мне нечего с ней обсуждать, — сказала она надменно.

Костяшки ее пальцев, схватившихся за край стола, побелели.

— Послушай-ка, — рявкнула она. — В вашем доме уже давно живут другие люди. Мир поменялся, мы все приспосабливались к новым обстоятельствам, и тут с неба сваливаетесь вы, полагая, что все будет по — старому…

— Вы правы…

Рубен как во сне проследовал к двери.

— Вы правы. Простите, что побеспокоил…

Сплотившаяся в целях выживания община постепенно распадалась — один за другим ее члены покидали ковчег, созданный матерью Лотты. Когда колесо ежедневных обязанностей по поддержанию хозяйства остановилось и вокруг все стихло, ее тело свело судорогой. Она лежала на кровати, корчась от боли. В спальне висел горьковатый запах, а промокшее постельное белье надлежало постоянно менять. Безуспешно пытаясь поставить диагноз, семейный врач вызвал «скорую». Какая ирония: те, кому в течение нескольких лет она помогала сохранить жизнь, ушли из дома в полном здравии, в то время как ее пришлось тащить на носилках. Что с ней такое, выяснилось в отделении неврологии: резкое расстройство нервной системы, которая долгие годы подавала сигнал «опасность».