Близнецы - Тесса де Лоо

— Только сестры, — сурово крикнул водитель.

Словно боясь разгневать богов, он за всю дорогу не произнес ни слова и доставил сестер прямо в госпиталь на озере Химзее, расположившийся в здании бывшей гостиницы. Нарисованные на дороге большие белые круги с красным крестом задолго предвещали о его местонахождении.

Возле дороги сидело двое безногих мужчин в инвалидных креслах. Они наблюдали, как грузовик «Тодт» выгружает не строительный материал, а медсестер и как Анна с ее неподъемным чемоданом и больным коленом опускается на асфальт. Увиденное не оставило их равнодушными. Один из них проворно подкатил к ней на своем кресле и посадил ее к себе на колени, второй взял чемодан. Довольно быстро они проехали несколько сотен метров по направлению к кабинету главного врача. Там, в коридоре, они оставили ее на кушетке, гордые силой своих рук, компенсирующей их инвалидность. Проходивший мимо солдат объявил о приезде сестер.

— Вот так взять и приехать, — неистовствовал главврач по другую сторону двери. — Нам не нужны люди! Послезавтра война закончится, к тому же у нас шаром покати, им придется самим о себе позаботиться.

Анна опустила голову на грудь и принялась внимательно рассматривать ногти, почерневшие, как после выкапывания картошки. Все эмоции давно растрачены, вопли врача ее не трогали. Ясно было лишь одно: она не сделает больше ни шага, даже если ей придется околеть на этой кушетке, прямо перед его кабинетом — может, тогда он вспомнит о ее существовании?

— Бедные женщины, — сетовал солдат, — у нас же есть еще кровати, почему им нельзя там прилечь? И лишний паек из трех картофелин тоже найдется…

Врач уступил — легче было согласиться, чем слушать, как канючит солдат. В тот же вечер они лежали в настоящих кроватях, на белых простынях. Анна смутно припомнила ощущение небывалой роскоши из далекого-далекого прошлого, когда она приехала в Кельн, в дом своего дяди.

На следующий день Анна, слоняясь по лазарету, наткнулась на палату, где пол был устлан матрасами. На них, уставившись в потолок, лежали дети с культями вместо потерянных рук или ног, с перевязанными головами. Анна, полагавшая, что в ночь с умирающими на глазах солдатами пережила самое страшное и что вместе с выброшенным в реку чемоданом детской одежды она отрезала себе путь в мир детства, в оцепенении ходила между матрасами, изредка вставая на колени возле неподвижного ребенка, смотревшего на нее с унылым смирением. Никто не играл, не смеялся, висела гнетущая тишина, как будто все до одного пребывали в непрекращающемся состоянии шока и терпеливого ожидания: вот-вот появится их мать или отец и поцелуем избавит от страданий. Но родители не приходили, и никто не читал им сказок, чтобы хоть как-то их отвлечь. Отверженные, они лежали там, словно приговоренные отбывать наказание за проступок, которого не совершали. Анну поразила одна абсурдно ничтожная деталь: все без исключения дети были светловолосыми и голубоглазыми. Упитанные, они походили на пухлых херувимов, которых сбил с пушистого облака какой-то злодей, чья ненависть доставала до небес. И хотя главврач ни в ком не нуждался, Анна, как обычно, взялась за дело.

— Что же случилось с теми детьми? — нервничала Лотта.

На верхней губе осталось немного пены, что придавало ей нелепый вид. Глядя на нее, Анне было легче отстраниться от тягостных образов из прошлого.

— Они жили в детском доме в Оберзальцберге, — сказала она сухо, — который подвергся американским бомбардировкам. Это были «породистые» выходцы национал-социалистической племенной фермы. Специально отобранных светловолосых мужчин и женщин сводили вместе для совокупления. Рожденных детей преподносили в дар фюреру.

— И что он с ними делал?

— На смену евреям и цыганам, с которыми он собирался расправиться, должна была прийти сверхраса, предназначенная-для того, чтобы править миром. Тщательно изолированных от посторонних глаз детей растили в Оберзальцберге. После бомбардировки их доставили во временный госпиталь на Химзее. Вот почему главврач сказал тогда, что ни в ком не нуждается.

Лотте стало не по себе. Слишком много, слишком сложно, слишком мрачно. Она перебила сестру:

— Знаешь, я, пожалуй, попрошу счет. Мне что-то нездоровится. Наверное, это все еда и вино.

Она демонстративно отодвинула в сторону недопитый стакан.

— В нашем возрасте мы уже не можем позволить себе лишнего, — сказала Анна двусмысленно, — это тут же отражается на наших болячках.

Вернувшись в гостиницу, Лотта ответила на звонок старшей дочери, которая от имени всего семейства интересовалась, как продвигается лечение. С наигранным энтузиазмом Лотта нарисовала радужную картину. Надо бы ей рассказать, одновременно стучало в ее голове. Но как? Я нашла свою сестру, вашу тетю? Ну и что? Непостижимая, невероятная, печальная драма в энном количестве актов? Как ей все это объяснить? Пропустив мимо ушей дочерние советы — не волнуйся, успокойся, наслаждайся, расслабься, — она повесила трубку. «Пора кончать со всеми этими откровениями, — решительно сказала она сама себе. — Они просто выворачивают меня на изнанку: дети ждут, что я вернусь домой помолодевшая, и имеют на то полное право, ведь это их подарок, стоивший им уйму денег».

Однако на следующий день она снова вышла из термального комплекса вместе с Анной — в конце концов, освобождение было не за горами. Их встреча напоминала киносеанс, который она вовремя не покинула и теперь хотела узнать, чем все закончится. Светило солнце; мир выглядел обманчиво дружелюбным. Они немного прогулялись, пока вновь не оказались в парке Семи часов и их носы не почуяли аромат картофеля фри. Анна закрыла глаза и глубоко вдохнула.

— Вот чего я хочу! — чистосердечно призналась она.

И хотя Лотта питала отвращение к лоткам с пончиками и жареной картошкой, потому что «потом вся одежда воняет», она машинально последовала за сестрой. Чуть позже с бумажными кульками в окружении назойливых голубей они сидели на скамейке в парке. Война, превратности человеческой судьбы, угрызения совести — все померкло на фоне подросткового наслаждения хрустящей, золотистой картошкой. Жирные, соленые пальцы. Однако мысль о том, что жизнь, в сущности, очень проста, исчезла вместе со съеденным лакомством. Они вытерли руки и губы, после чего военное лихолетье вновь выступило на первый план.

Лоттиному отцу не хватало флажков, чтобы отмечать победы союзников. Его жена, начитавшись военных романов, дрожала при мысли о моральном вакууме, образующемся, как правило, при смене власти, утратившей политическую стратегию, — периоде, когда пораженческий синдром выливается в поджоги, изнасилования, грабежи и убийства. Что случится с ними, если они вдруг попадут под обстрел? Впервые с самого начала войны она вслух поделилась своими опасениями. Обстановка накалялась. Растущее напряжение внутри Эрнста разрядилось в неуклюжем предложении, сделанном Лотте. Растроганная его нерасторопностью, Лотта не заставила долго себя упрашивать. Она не только любила его за открыто проявляемые немужские слабости, но втайне боялась повседневной жизни, которая наступит после войны и уже никогда не будет такой, как прежде. Брак позволил бы ей не участвовать в процессе распада гигантского семейного клана, включающего в себя и укрывающихся в доме людей, — этого в некотором смысле дорогого ее сердцу микрокосмоса, пусть и державшегося на одном страхе. Благодаря замужеству она надеялась избежать пустоты, которая неизбежно возникнет после их ухода, и внезапного избытка свободного времени, когда придется задавать себе трудные вопросы. Кроме того, она хотела уйти от отца, чье присутствие в мирное время вынести уже не смогла бы.

Свадьба была для них непозволительной роскошью — все их состояние обратилось в продукты питания. Они решили пожениться еще до окончания войны — хороший повод для бесшумного празднования. Однако в кульминационный момент церемонию бестактно нарушила эскадрилья пролетающих низко над землей истребителей. По пути в городскую ратушу скромной компании — жениху, невесте, ее родителям и двоим наспех приглашенным свидетелям — приходилось то и дело прятаться в папоротнике. Учитывая статус жениха, они выбрали маршрут, пролегающий через лес; по той же причине бракосочетание проводил заместитель мэра — надежный человек. Лоттин отец, всегда приветливый вне стен дома, пользовался своими связями. Все формальности были выполнены без намека на праздничную атмосферу, речь заместителя мэра потонула в реве самолетных моторов. Лотте, снимавшей веточки папоротника со своего коричневого пальто, подумалось, что мировая история, наверное, еще не знала столь безрадостной свадьбы. Обратно шли тем же путем. Дома брачный союз скрепили ржаным печеньем и бутылкой можжевеловой водки — последней.