Близнецы - Тесса де Лоо

Дрожащими руками толстяк распахнул двойную дверь.

Внутри все было приготовлено; в бывших классных комнатах, просторных залах, стояли деревянные стеллажи с мешками соломы. По крайней мере, раненые снова обрели постель. После разгрузки корабль незамедлительно покинул гавань, прихватив с собой и суррогатных сестер, довольных своей сверхурочной работой. Анна опять осталась одна. Все пытались поспать, она тоже — посередине зала, сидя на большом столе, опустив голову на скрещенные руки. Ночью Тюпфер проснулся.

— Что вы здесь делаете? Вы можете спокойно оставить нас одних, все спят! Ложитесь и вы!

— Но куда… — зевнула Анна.

Что? Он скинул одеяла, схватил костыли и возмущенно захромал прочь из зала. Толстяк в шелковой пижаме был разбужен ревом:

— Если вы немедленно!..

— Да, да, да… — забормотал он.

Толстяк тут же раздобыл для нее кровать, еще теплую от тела того, кто вынужден был ее уступить. Однако совесть Анну больше не мучила.

Они обе выбрали подходящую для пищеварения форель с картофелем. Лотте вспомнилась печальная концовка шубертовской песни «Форель», которую когда-то она учила: «…das Fischlein zappelt dran…»[92] Образ беспомощной, барахтающейся на леске рыбы, ассоциировался у нее с безногими и безрукими больными в венском госпитале.

— Я никогда не задумывалась, — сказала она, — что можно лишиться всех своих конечностей… Страшно…

Анна отложила вилку.

— Это были совсем мальчишки. Я неоднократно задавалась вопросом: что с ними стало? Я не нашла о них ни слова — ни в одной газете, журнале или книге. И все же они продолжали жить! Где и как?

Погруженные в мысли, каждая — в свои, они молча жевали нежную рыбу.

— А письма твоего мужа, из Польши, из России, из Нормандии… действительно сожгли? — спросила Лотта.

Анна подпрыгнула на стуле.

— Мне так и хочется дать за это себе по башке… теперь, помимо прекрасного воспоминания, они являли бы собой исторический документ. К сожалению, мой свекор послушно исполнил мою просьбу. Остался один пепел. Во всем виновата пропаганда: вот придут русские и приберут к рукам все без разбора. На мои письма, большинство из которых написано из России, они уж точно позарятся, считала я, и опубликуют их в одной из своих коммунистических газет. Так мы тогда думали.

Лотта иронично засмеялась:

— Да какое им до них было дело! Жизнь простого солдата для русских и гроша медного не стоила… равно как и любая человеческая жизнь во время сталинского режима…

— И все-таки нам тщательно промывали мозги! До самого конца войны. «Фюрер не может этого так оставить…» — сказала я тогда гауляйтеру. Представляешь?! Причем совершенно искренне. И хотя я никогда не преклонялась перед ним и, так же как все, знала, что он проиграет войну, я по-прежнему была крайне простодушна. Я не могла себе представить, что невинных людей осуждают на смерть и подвергают пыткам с его ведома. Конец сорок четвертого! Боже, как же я была наивна…

Она так разозлилась, что совсем забыла про еду. Ее форель уже почти остыла.

Во второй раз они все вместе праздновали атеистически-еврейское Рождество. Все исхудали, пюре из пункта раздачи бесплатного питания стало таким жидким, что его можно было пить. Лоттин отец, тайком обеспечивавший электроприборами врача, торговца спиртными напитками и знакомых крестьян, пришел домой с неприлично огромным куском свинины и бутылкой можжевеловой водки. Его жена исчезла со всей этой добычей на кухне; Лотта достала из шкафа сервиз. Встревоженная необыкновенным ароматом, госпожа Мейер спустилась вниз.

— Эээ… нам нельзя это есть, — сказала она, с ворчливым видом глядя на сковородку.

— Кем ты больше хочешь быть, — рассудительно поинтересовалась повариха, — мертвой ортодоксальной еврейкой или полной жизни грешницей?

Перед столь здравым оппортунизмом госпожа Мейер капитулировала.

Накрыли стол, зажгли свечи, придвинули стулья. Лотта и Эрнст еще чистили на кухне вторую порцию сваренной в мундире картошки, как вдруг вдалеке послышался гул стремительно приближающегося самолета. Ножи застыли в их руках. Раздался взрыв, сравнимый по силе с ударом молнии, — пол и оконные стекла дрогнули. Странная смена атмосферного давления швырнула их на пол, усыпанный картошкой.

— Мы умрем! — взвизгнула госпожа Мейер.

Из столовой с уязвимым эркерным окном вся компания перебежала в защищенную кухню. Там они присели на корточки — госпожа Мейер, тщетно надеясь, что дети бессмертны, висела на шее у Эйфье, отважно оставшейся в вертикальном положении. Когда воцарилась тишина, они по очереди, недоверчиво озираясь по сторонам, поднялись с пола. В столовой они застали Сару Фринкель, в одиночестве продолжавшую нарушенную рождественскую трапезу. Она уплетала за обе щеки.

— Я не хотела есть холодную картошку, — кивнула она с набитым ртом.

Все окна были выбиты, стекло тонким кружевом висело в рамах. Кусочком мяса на вилке Сара указала в направлении лужайки:

— Я видела гигантский язык пламени.

— Похоже, разбился самолет… — сказал Брам.

— Если пилоту удалось катапультироваться, то можно ожидать широкомасштабной акции по его поиску, — предположил Эрнст Гудриан с наливающимися паникой глазами. Он все еще держал в руках нож для чистки картофеля, как если бы собирался им обороняться. Он испуганно огляделся. — Евреи… евреи должны спрятаться наверху!

— Что значит — «евреи»?! — обиженно воскликнул Сэмми Гольдшмидт. — Именно с этого все и началось. Нас всех сгребли в одну кучу.

— Ты прав, ты прав. — Эрнст виновато поднял руки. — Но тогда как сказать?

— Укрывающиеся, — с достоинством ответила Сара. — Ты ведь тоже один из нас?

Пока люди наверху исчезали за зеркалом, отец Лотты отправился на разведку. По роду службы ему разрешалось покидать дом сразу после комендантского часа. Уходя, он не обнаружил входной двери; без единой царапины он нашел ее на лужайке. В случае обыска остальным членам семьи надлежало создавать иллюзию праздника. Тарелки укрывшихся в «зазеркалье» убрали. Как в воду опущенные, они сидели за столом перед блюдом с холодной брюквой, свечи трепетали на сквозняке и оплывали. Они были похожи на актеров, ожидающих, когда поднимут занавес. Лотта подметила: впервые за долгое время они были одни — казалось, они забыли, что это значит. Она украдкой взглянула на мать. Все по-прежнему держалось на ней. Они сидела прямо… Однако исчез каштановый блеск подколотых волос, и даже черепаховый гребешок потускнел. В ходе войны она начала седеть, ее несокрушимость надломилась. Сильный порыв ветра загасил свечи: дверь распахнулась, и в комнату вошел отец.

— Пусть спускаются. Это была всего лишь бомба. А где водка?

В один присест осушив стакан, он рассказал, что после разрыва шальной бомбы в соседней усадьбе восемнадцатого века образовался глубокий кратер. Классическое крыльцо с колоннами протаранило зал; хозяйку дома, подошедшую к окну, чтобы посмотреть, откуда шум, увезли в больницу с полными стекол глазами.

Жизнь сводилась к выживанию — все учащающиеся грабительские набеги в целях добычи пропитания принимали порой демонический характер. Подобно коробейникам, Лотта, Йет и Мари ходили с фермы на ферму, предлагая постельное белье, кольца, жемчужные ожерелья, часы и броши. От голода кружилась голова. На одной из оград висела табличка: «Воды не даем». За ними погналась собака. Где-то молотили — зрители поневоле терпеливо ждали: а вдруг упадет несколько зернышек? Отвратительный северный ветер проносился по замерзшим пашням, в каналах и рвах трещал лед. Около дамбы Афслейтдайк дорога проходила через немецкий пост. Дабы утешить плетущиеся мимо голодные орды обещанием лучшего мира, мира изобилия, военные выставили на улицу стол и демонстративно сидели за дымящимися тарелками, до краев наполненными картофельным пюре и колбасой. Форма на их животах трещала по швам. У Лотты не было даже слюны, чтобы сглотнуть, глядя на это зрелище. Путем неимоверно сложного психологического маневра она превратила возгоревшееся чувство ненависти в презрение, которое легче переносилось на голодный желудок.

Среди крестьян попадались и милосердные. Они делились с прохожими едой и питьем и клали в стойла мешки с соломой. Самые циничные по ночам бдели и обворовывали своих прикорнувших братьев по несчастью. Лотта привыкла спать головой на завернутых в свитер украшениях. Уже почти потеряв всякую надежду, они брели назад, как вдруг жена какого-то крестьянина в Беймстере набила их мешки картошкой, ничего не взяв взамен. Возвратиться домой с добычей — вот тот единственный триумф на земле, которого еще можно было достичь. В Амстердаме они на пароме перебрались через залив Ай, над которым висел густой промозглый туман. Внезапно появившиеся штурмовики принялись обыскивать багаж пассажиров. Йет и Лотта забились в угол — вместе с картошкой у них отнимут и души. У ограды стоял мальчик лет восьми: поношенные брюки на нем болтались, а на выразительном старческом лице под кепкой лежала печать отрешенности. Содержимое его тележки было накрыто брезентом. Приближающаяся проверка, казалось, ничуть его не волновала. Он не отрываясь смотрел на воду, над которой пронзительно кричали чайки. Даже когда двое мужчин в униформах недвусмысленно пристроились рядом с ним, он не обернулся.