Близнецы - Тесса де Лоо

Лотта покачала головой.

— Я не могу пойти с вами, со всем этим зерном.

Зерно, зерно… она и так потеряла столько драгоценного времени, необходимо было покинуть город до комендантского часа.

Со своим нагруженным велосипедом Лотта исчезла из поля их зрения. Стоял один из тех редких вечеров, без луны, без облаков, когда хозяйничала абсолютная чернота — затемненные окна усиливали эффект. Лотта ускорила шаг. Она вдруг испугалась, что вот-вот собьется с пути, и обратилась к проезжавшему мимо велосипедисту с тележкой. Нет, она идет в верном направлении. Почему бы ей не положить вещи в его тележку, тогда ей не придется так мучиться. У него был фонарик, он мог ненадолго составить ей компанию. Она с благодарностью приняла предложение. Он слез с велосипеда и пошел рядом. Они не проронили ни слова — о чем можно было говорить с невидимкой-незнакомцем после введения комендантского часа. Внезапно она ощутила вблизи себя некую активность — ее гид разогнался и хладнокровно прервал их молчаливое свидание. Свернув в сторону, подобно блуждающему огоньку в болоте, он растворился во мраке, оставив ее одну с пустыми сумками. И тут ее одолел страх, не проявлявшийся ни на мосту через Айсель, ни во время бомбежек железной дороги, но дождавшийся подходящего момента. Она закричала. В кромешной тьме, в разгар комендантского часа. Сила голоса, которая прежде сотрясала до основания водонапорную башню, придавала ее крику исключительную громкость. К ней подъехала патрульная машина. Полицейский схватил ее за плечи, стараясь привести в чувство; сбивчиво она рассказала об ограблении. Он усадил ее в машину и начал преследование, передние фары пробивали туннель в кромешной тьме. Эмоции сменились странной апатией; ей было все равно, догонят они его или нет; границы некогда четко очерченных понятий «друг» и «враг» размылись, она больше не владела ситуацией. Его настигли, заставили остановиться, отчитали. Возможно, дома дюжина изголодавшихся детей ждала трофеев его ночного грабительского набега. Лотта безучастно смотрела на фигуры в свете фар. В очередной раз зерно пересыпали — так ему и стереться в муку недолго.

Сестры вновь обосновались в парковом шале и в который раз принялись изучать меню — они себя баловали. Лечение артроза проходило преимущественно в укромном уюте термального комплекса, ресторанов, кондитерских и кафе — на дворе стоял январь, а тепло грязевых ванн хотелось удержать на целый день. Кроме того, за едой, пирожным и кофе гораздо легче» говорилось.

— М-да… — размышляла вслух Лотта, — если бы вы не разграбили нашу страну, подобных сцен не происходило бы.

— У нас тоже была карточная система, — рискнула возразить Анна.

Лотта в изумлении подняла брови.

— Да вы были житницей Европы!

Анна обиженно отложила меню.

— После войны нам отомстили французы. Во французской зоне нас морили голодом.

— Ах… — вздохнула Лотта. Эти вечные оправдания. Неизбывная присказка: «нам тоже было нелегко».

— Что ты закажешь? — от всех этих продовольственных разговоров у Анны разыгрался аппетит.

— Наверно… — колебалась Лотта, — Entrecote Marchand de Vin… А может, Truite à la Meunière?[90]

Анна все-таки устроилась на работу в военный госпиталь. Там всем заправляли монахини. В своем рвении не разочаровать Мартина она схватывала все на лету… Ей поручили две палаты: для солдат и для офицеров, потерявших какую-либо конечность. Каждое утро в десять часов звучал сигнал воздушной тревоги, объявляющий о приближении вражеских самолетов. На специальных носилках с колесиками с одной стороны и двумя поручнями с другой раненых сломя голову перетаскивали в подвал. На лестницу укладывали деревянные настилы.

— Сестра Анна, поторопитесь! — кричала одна из монахинь.

Что и говорить, Анна и так мчалась на всех парусах, чуть тормозя на крутом повороте, опасном для больного с ампутированной ногой. Подгоняемая воем сирены, она бегала туда-сюда до тех пор, пока последний пациент не оказался в безопасности. Как только упали первые бомбы, она бросилась наверх за протезами. От монахинь помощи ждать не приходилось, они были целиком поглощены тем, чтобы перенести в укрытие дарохранительницу. Они молились, пели и тащили Господа в импровизированную часовенку, дабы защитить Его от бомб. Времени перевести дух у Анны не было. Несмотря на бомбежки, распорядок дня повторялся с неизменной беспощадностью: больных следовало помыть, перевязать, выдать им лекарства. Сидя высоко на небесах, ее любимый мог убедиться, что его пожелания выполняются. Раненые тревожились за Анну — они видели, как она, ведомая какой-то неземной силой, работала не смыкая глаз, без маковой росинки во рту. Однажды те, кто хоть как-то передвигался при помощи протезов, соорудили для нее в углу подвала настоящее королевское ложе — из пальто, свитеров и подушек. Невзирая на ее протесты, Анну отнесли туда и с братской, нежно- стью укрыли одеялом — она мгновенно провалилась в бездонный сон.

В соседней палате лежал пациент с неоперабельным осколком в области сердца. Ему нельзя было шевелиться, равно как и перемещать его запрещалось. Все бомбардировки он пережидал в своей больничной койке в полном покое — возбуждение представляло для него большую опасность, чем бомба. Сестры и врач по очереди дежурили у его постели. Анна в свое дежурство, являя живую мишень, непринужденно болтала о всяких пустяках. Напротив, с другой стороны кровати, в защитной каске сидел изнуренный врач. Ее невинная болтовня его убаюкивала. Веки и голова медленно тяжелели. Прежде чем задремать, он успевал снять каску и положить ее к себе на колени. Если поблизости разрывалась бомба, он тут же вскакивал и рефлекторно водружал каску на голову — и так из раза в раз. Анна с трудом сдерживала улыбку, глядя на это представление.

Отыскивая кого-то из монахинь, Анна заблудилась в лабиринте больничных зданий. Открыв первую попавшуюся дверь, ведущую, как оказалось, в огромную залу, Анна застыла на месте. Она чуть было в тот же миг не повернула обратно. Это была палата без кроватей — на полу лежали солдаты, потерявшие все конечности. Раны зажили, их тела завернули в кожу, чтобы они могли ползать по полу, подобно младенцам. Косые лучи осеннего солнца скользили по обрубкам человеческих тел. Они были в состоянии лишь говорить и перекатываться. Анна резко захлопнула дверь. Эта была запретная зона, ее взгляду открылось то, чего не существовало, — оборотная сторона военного великолепия, бряцанья оружием, медалей и торжественных речей. Кого из солдат, уходящих на войну, предупреждали о том, что не только героическая смерть, но и ЭТО может стать их концом?

По вечерам она возвращалась домой — путешествие, полное сюрпризов. Ущерб, каждый день наносимый городу, был многоликим. Она с трудом надавила на входную дверь — опять выбиты два окна, ледяной ветер раздул по дому все письма, которые она перечитывала накануне. Чтобы зажечь свечу, она на ощупь направилась к комоду, но наткнулась на пустоту и чуть не потеряла равновесие — комод валялся внизу, на улице. На следующий день прямо на ее глазах в подъезде упала в обморок женщина. Анна узнала бледное лицо. Сразу после гибели Мартина женщина утешала ее на лестнице: «Я знаю, как вам тяжело, — прошептала она, склонив голову. — Вы, неверное, думаете, что большего горя на свете и быть не может, но есть вещи пострашнее…» В слезах она убежала к себе в квартиру на верхнем этаже, оставив Анну в полном недоумении, — что означали эти загадочные намеки? Мокрым полотенцем Анна привела ее в сознание.

— Я убью их! — закричала женщина.

— Успокойтесь, успокойтесь… — попыталась унять ее Анна.

— Когда закончится война, я их найду, я буду пить их кровь, клянусь… — неистовствовала женщина. Вспышка гнева вернула цвет ее щекам.

Анна сжала ее плечи.

— Что случилось?

Вновь впав в состояние отрешенности, женщина безучастно поведала Анне об аресте мужа. Несколько месяцев назад, когда он относил часы их дочери к своему старому приятелю-часовщику, его схватили. Дочь работала медсестрой и, между прочим, по искреннему убеждению носила коричневую униформу. Мужа несправедливо сочли сообщником часовщика, подозреваемого в коммунистической деятельности. Его осудили на смерть, заковали и посадили в тюрьму. Денно и нощно, минута за минутой, ему на голову капает вода. От одной мысли об этом она сходила с ума.

— Но это же чудовищное недоразумение! — возмущенно воскликнула Анна.

Обостренное чувство справедливости и любовь к порядку не позволяли Анне смириться с фактом осуждения невиновного. А то, что беднягу подвергали изощренной пытке, на которую способны только душевнобольные, и заставляли умирать бесконечно медленной смертью, вообще выходило за рамки допустимого. Анну охватило импульсивное желание что — то предпринять. Она обняла женщину.