Обещания богов - Жан-Кристоф Гранже

этом ваше оправдание?

— Когда бедняк борется, чтобы выбраться из нужды, то это нормально, он в своем праве — праве бедности, справедливости, праве униженных.

— Уверена, именно так и говорит себе Гитлер.

Симон улыбнулся, и она почувствовала, что тает, как конфетка под языком.

— Я и забыл, как ты умеешь отбрить.

— Это потому, что ты слушаешь только себя.

Он поднял свой стакан:

— Выпьем за наше гиблое дело!

— Хочешь поспать здесь?

— С тобой?

Она ответила лишь нервной неловкой улыбкой, но догадывалась, что он шутил лишь наполовину, да и ее внутренняя дрожь была непритворной. Она нырнула в алкоголь, в призывную легкость, где больше ничто не имеет значения, а желания ширятся, пока не затопят все остальное.

— Лучше возвращайся к себе, — удалось ей выговорить. — Пойдешь завтра на марш?

— Я никогда не пропускаю интересных вечеринок.

Она пошла перед ним к входной двери и поспешила ее открыть. Своей подпрыгивающей, почти танцующей походкой он канул в ночь с афишей под мышкой.

Минна закрыла дверь и выдохнула воздух, который невольно на долгие секунды задержала в легких. Краус или Бивен: и в том, и в другом случае это очень плохая мысль…

73

Два часа спустя она все еще не спала.

Накинула пальто — пора было прогреть «мерседес» и нанести визит одному из немногих людей, которые, как и она, еще не ложились спать. Она направилась в сторону Ку’дам, сменяя один пустой проспект на другой. Никаких затемненных фар или синеватых огней. На небе цвета индиго выделялись только орлы и свастики, подобно плотным теням, грозным знакам, дожидающимся своего часа.

Даже Курфюрстендамм в этот час как вымерла. Комендантский час был лишь предвестником того, чем станет вскоре существование берлинцев: жизни в отголосках сражений и бойни, прокатившейся по всей Европе, и так до тех пор, пока эта смертоубийственная волна, вернувшись к источнику, не сметет в свой черед и их самих.

Минна не чувствовала себя в безопасности. Все знали, что затемнение способствует кражам, изнасилованиям и убийствам. Если на нее нападут, никто не придет ей на помощь — с этим она уже сталкивалась, и опыт был ужасающим.

На проспекте она все же заметила нескольких проституток, чьи синие фонарики выписывали в темноте траектории падучих звезд. Это зрелище ее успокоило. Она была не одна в Берлине.

Все окна в здании были темными, но Минна знала, что как минимум в одной квартире свет еще горит. Она припарковалась и поднялась на шестой этаж.

Она тихонько постучала в дверь Рут Сенестье и стала ждать. Через несколько секунд ей открыл Ицхок Киршенбаум, не выказав никакого удивления. Он был в халате, но не медицинском, а в блузе художника, чем-то вроде широкой серой накидки, завязанной галстуком в форме банта. Минне он напомнил адвоката в суде. Защитника человеческого достоинства и восстановленных лиц.

— Я еще не закончил, — предупредил он.

— Я просто пришла вас подбодрить.

Он посторонился, давая ей пройти. Окна он занавесил тяжелыми одеялами, чтобы никто снаружи не заметил света. Минна пошла вслед за ним в мастерскую, стараясь не наступить на высохшую лужу крови на ковре в гостиной.

Лицо Краппа было почти закончено. На гипсовом муляже Киршенбаум восстановил орбиту правого глаза, но не налепив глиняную массу, а скрупулезно, слой за слоем нанеся мускулы, связки и наверняка кости, которые было уже не разглядеть. Затем он поместил в орбиты два ярко блестящих глаза. В их пристальном сиянии было что-то смущающее, как во взгляде чучел животных, вроде бы и застывших и в то же время словно готовых на вас броситься.

Он также добавил объема щекам, восстановил нос, сформировал скулы. На некотором расстоянии иллюзия просто поражала, вот только лицо было двуцветным, бело-красным (глина и гипс), как у больного, подхватившего кожную заразу.

Усевшись, Киршенбаум продолжил работу. В стоявшем у его ног бауле громоздились парики, бороды, очки… Значит, художник-хирург сохранил старые рабочие материалы.

— Я справился быстрее, чем думал, — пояснил он, — помогли и опыт, и память. Я не забыл те работы, которые Рут когда-то выполняла для нас. Она столкнулась с тяжелой задачей, потому что место, обычно называемое лицом, практически отсутствовало…

Минна разглядывала голову, которая словно бросала ей вызов в ответ: лицо казалось таким же спокойным и неподвижным, как у раненых солдат, когда они позировали скульпторам.

— На самом деле я восстановил не лицо Краппа, а маску, которую слепила Рут. Ведь это и требовалось, так?

— Именно.

— Значит, я на верном пути. Рут подходила к своей задаче… поэтически. Когда она восстанавливала лицо, то выражала и душу.

Что за душа скрывалась за больным мозгом Крап- па/Хоффмана?

Хирург, ссутулившись на табурете, завершил свой труд несколькими взмахами шпателя. Завороженная Минна смотрела на него, как в восхищении смотрят на виртуозного музыканта или совершающего невероятный прыжок акробата. А он уже открыл баночку с бежевой краской и начал наносить тон на свое творение, придавая тому вид человеческой плоти.

— Достоинство этой краски в том, что она сохнет за несколько секунд и…

— Извините меня, — внезапно прервала его Минна.

Ничего не объясняя, она выскочила вон и принялась искать туалет. Это не заняло много времени: туалета здесь не было. Пошатываясь, она выбралась на лестничную площадку, чувствуя, как желудок поднимается к горлу черной ледяной массой.

Даже для нее сегодняшняя доза спиртного оказалась чрезмерной.

В конце коридора она обнаружила то, что служило всему этажу уборной. Старый добрый сортир без унитаза, с поддоном из растрескавшейся эмали, обнесенный тремя цементными стенами. Вонь выбивала из головы все мысли и соображения.

Минна закрыла глаза, наклонила голову и подогнула ноги, упершись руками в колени. Она извергла весь сегодняшний вечер с его разговорами, откровениями и лишним алкоголем — коньячные бокалы все еще со звоном сталкивались в ее мозгу. Под горящими веками она, казалось, изгоняла демона.

Когда Минна вернулась в мастерскую, она была трезва как стеклышко.

И случилось чудо. Перед ней был Йозеф Крапп, брови и очки завершили муляж.

— Вы не хотите добавить ему бороду?

— Не думаю, что он ее носил. Низ лица не пострадал: ему не нужно было его прятать.

Минна была в замешательстве. Без маски у Краппа не было лица. Но и с ней лицо не возникло. Его обличье было таким банальным, таким обычным, что он мог мелькнуть совершенно незамеченным в толпе, в кабинете, в ночи…

— Это потрясающе, — пробормотала она, имея в виду работу художника.

Киршенбаум не смог скрыть законной гордости.

— Я еще не утратил навык! — бросил он, вытирая пальцы о халат. — Вы,