Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке - Оливер Голдсмит

- Понимаю, - сказал я, - они следят друг за другом, но платит за все несчастный клиент. Мне на ум приходит китайская басня {7}, носящая название "Пять зверей за обедом".

Кузнечик, вдоволь насытясь росой, весело распевал в тени; фонгэм {8}, питающийся кузнечиками, собрался его проглотить и уже тянулся к нему; змея, которой фонгэмы с давних пор служат единственной пищей, свилась в кольцо, готовясь задушить его, желтая птица уже неслась к змее, а ястреб падал с высоты на желтую птицу... Каждый был занят своей добычей и не замечал опасности, грозившей ему. И вот фонгэм пожирает кузнечика, змея - фонгэма, желтая птица - змею, а ястреб - желтую птицу. Но вдруг из-за облаков появился орел и разом пожрал и ястреба, и фонгэма, и всех прочих.

Не успел я докончить свою басню, как к нам подошел адвокат и сообщил, что слушание дела откладывается, что надо уплатить судебные расходы и что все уверены, что уж на следующий раз мой приятель одержит победу.

- Думаю, что в таком случае благоразумнее будет перенести дело на следующую сессию, - вскричал мой друг, - а сейчас мы отправимся осматривать Бедлам.

Прощай!

Письмо XCIX

[Визит маленького щеголя. Снисходительное обращение с женщинами в

некоторых странах Азии.]

Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

На днях ко мне явился с визитом маленький щеголь, который, как я заметил, обзаведясь новым платьем, воспрянул духом. Разговор зашел о различии в обращении с прекрасным полом здесь и в Азии {1} и о том, что под влиянием красоты наши манеры становятся изысканнее, а беседа занимательнее.

Вскоре я убедился, что мой гость отдает решительно предпочтение азиатскому обхождению с женщинами и что он непоколебимо убежден, будто мужчина, имеющий в своем распоряжении четырех жен, счастливее обладателя одной.

- Правда, у вас на Востоке светские люди - рабы, - говорил он, - и живут в вечном страхе перед удавкой. Ну и что! Они находят достаточное утешение в серале. Конечно, они не умеют вести светских бесед, бывая за границей, но ведь дома их утешает сераль. Говорят, что у них нет балов, званых вечеров и опер, но зато есть сераль; они лишены вина и французской кухни, но имеют сераль. А сераль, сераль, мой милый, искупает любые неудобства! Кроме того, я слыхал, что ваши азиатские красавицы обладают достоинством, делающим их приятнее всех прочих женщин - у них нет души; а, право же, во всем творении для меня нет ничего заманчивей дамы, лишенной души. Ведь у нас душа доводит до погибели чуть ли не половину слабого пола. В'осемнадцатилетняя девица с душой ставит на козыря сотню фунтов, ее матушка с душой держит пари на скачках, ее незамужняя тетушка с душой способна за один раз скупить все товары в мелочной лавке, а у прочих такие души, что иначе, как бездушными, их не назовешь.

- Что касается души, - прервал я его, - то азиаты гораздо добрее к прекрасному полу, нежели вы полагаете. Вместо одной души идол китайцев Фо дает каждой женщине три, брамины дают им пятнадцать, и даже Магомет и тот нигде не запрещает женщинам доступа в рай. Абуль-фида {2} рассказывает, будто однажды некая старуха стала допытываться у пророка, как следует жить, дабы удостоиться рая.

- Почтеннейшая, - ответил ей пророк, - старухи в рай не попадают.

- Не попадают? - переспросила та в ярости.

- Никогда, - сказал Магомет. - По дороге в рай они молодеют {3}.

- Да, сударь, - продолжал я, - мужчины в Азии ведут себя с женщинами почтительнее, нежели вы думаете. Как в Европе произносят молитву перед началом обеда, так в Китае супруг, согласно обычаю, творит молигву перед тем, как лечь в супружескую постель.

- Славный обычай, умереть на месте! - воскликнул мой собеседник. - Но, говоря серьезно, сударь, почему бы мужчине и не быть равно благодарным в обоих случаях. Клянусь честью, я всегда больше расположен благодарить создателя в постели красивой женщины, нежели за ростбифом.

- Есть у нас и другой милый женщинам обычай, - продолжал я прерванную мысль. - После свадьбы новобрачная получает три дня полной свободы {4}, в течение которых мужчины и женщины совершают тысячи сумасбродств. Молодую укладывают на брачное ложе и развлекают бесчисленными забавами и шалостями. Один мужчина нюхает ее надушенный платок, другой пытается расстегнуть ее подвязки, третий стаскивает с ноги башмачок, чтобы затеять игру "где туфелька" {5}, четвертый прикидывается дурачком и смешит ужимками, а чаша между тем быстро движется по кругу, пока дамы и мужчины, жена и муж, и все, кто ни есть, не тонут в море рисовой водки.

- Онеметь мне, оглохнуть и ослепнуть на месте, - вскричал мой гость, до чего славно! Такая снисходительность китайских дам не лишена смысла. Зато у нас едва ли сыщется женщина, которая три дня кряду может сохранить доброе настроение. Не далее как вчера, например, я позволил себе сказать несколько любезностей жене знакомого горожанина, не потому, что влюблен в нее, а просто из жалости. И что же, вы думаете, ответило это нежное создание? Что ей противны поросячий хвостик моего парика, высокие каблуки моих туфель и мой желтый цвет лица. Вот и вся награда! Клянусь небесами, хотя она безобразнее актрисы без грима, однако вела себя наглее знатной дамы!

Он все продолжал эту бессвязную речь, но тут его инвективы были прерваны приходом господина в черном, представившего нам свою племянницу молодую девушку редкостной красоты. Ее наружность была такова, что заставила бы умолкнуть самого сурового обличителя женщин. Она держалась непринужденно, но без развязности, скромно, но без чопорности, и казалась просто чудом. Выражение лица и речь ее были удивительно естественны. Она не жеманничала, не строила глазки, не смеялась притворным смехом и не вздыхала без видимых причин. Узнав, что она недавно вернулась из-за границы и хорошо знакома с обычаями разных стран, я, движимый любопытством, задал ей несколько вопросов, но она уклонилась от ответа. Признаюсь, никогда прежде лишь видимость достоинств и добродетели не внушали мне такого расположения, и я охотно продолжил бы беседу, если бы мои гости вскоре не разошлись. Однако, откланиваясь, маленький щеголь отозвал меня в сторону и попросил меня разменять двадцатифунтовую банкноту, но так как я сделать этого не мог, он удовольствовался тем, что взял полкроны взаймы.

Прощай!

Письмо С

[Похвала независимой жизни.]

Лянь Чи Альтанчжи - Хингпу, находящемуся в Москве.

Из всех добродетелей щедрость превозносилась моралистами более всего. Любой моральный трактат стремится будить в нас сострадание к чужим несчастьям и разжимать руку скупости. Нищие философы восхваляют щедрость, ибо она идет им на пользу, и даже богач Сенека и тот написал трактат о благодеянии {1}, хотя известно, что сам он ничего никому не давал.

Удивительно, однако, то, что из всех наставников, учивших нас дарить, ни один не внушал мысль о том, сколь позорно брать, не показал, что каждое принятое нами благодеяние ограничивает нашу свободу, а постоянная зависимость от чужих подачек унижает нас.

Если бы людям так же убедительно и красноречиво внушали, что принимать благодеяния унизительно, как призывают оказывать их, тогда каждый бы исполнял налагаемые его положением в обществе обязанности с бодрым тщанием, не поддаваясь надежде и не ожесточаясь из-за разочарований.

Любая милость в какой-то мере принижает человека, принявшего ее, и соразмерно оказанной помощи или тому, сколь часто он прибегает к ней, человек утрачивает естественную независимость. Посему тот, кто живет чужими незаслуженными щедротами, неизбежно страдает от тягчайшего гнета. Закованный в кандалы раб может роптать, не навлекая упрека, но смиренного нахлебника при малейшем признаке недовольства тотчас винят в неблагодарности. Один может выкрикивать проклятия в своей темнице, другой обречен на безмолвие угрызений нравственной тюрьмы. В довершение всех бед, каждое новое одолжение лишь усугубляет бремя, гнетущее деятельный разум, пока в конце концов закосневший рассудок не свыкается со своими узами, и раболепие становится привычкой.

Так обстоит дело с людьми, обладающими чувствительной душой, но встречаются люди, от рождения лишенные чувствительности, которые, принимая подачки, продолжают пресмыкаться ради новых, не колеблясь, приемлют щедроты, точно заслуженную плату, и даже благодарность за прошлые благодеяния превращают в просьбу о будущих. Таких невозможно ввергнуть в унижение, затем что души их подлы по природе. Зависимость губит лишь достойных, а подлая душа лишь пребывает в первозданной подлости. Вот почему постоянная щедрость неуместна или даже вредна: либо человек являет свою недостойную суть, либо превращается в недостойного. Поистине, тот, кто спокойно приемлет частые благодеяния, не заслуживает их вовсе.

Описывая низость жизни, протекающей в постоянной зависимости, я, разумеется, не имею в виду природное или политическое подчинение, которые существуют в любом обществе, ибо в этих случаях хотя от нижестоящего и требуется подчинение, все же обязательства обеих сторон взаимны. Сын вынужден полагаться на помощь родителя, но и родитель обязан оказывать поддержку, которой тот ждет; офицер обязан выполнять приказания старшего по чину, но вправе требовать достойного с собой обхождения. Не такое подчинение я осуждаю, но то, когда каждая ожидаемая милость - всего лишь следствие доброй воли дающего, когда в благодеянии могут отказать без угрызения совести или сделать предметом щедрот кого-то другого, не нарушая справедливости. Репутация охотника за наследством, например, в некоторых странах вызывает отвращение и всюду достойна презрения. Такое всеобщее осуждение человека, который ничем не нарушает закона, иные моралисты объявляют несправедливым предрассудком, забывая, сколь низко должен был пасть негодяй, рассчитывавший разбогатеть с помощью благ, на которые у него нет ни естественных, ни общественных прав.