В открытое небо - Антонио Итурбе

Его нервы – оголенные провода. Он осыпает ее упреками, в первый раз поднимает на нее голос, обвиняет в том, что она плохая мать, раз позволила себе разгуливать по городу, когда ее сын умирает, грубо хватает за руку, оставив на ней синяк. Она поднимает него глаза, и ее взгляд – ледяной плевок ему в лицо.

Эрлен внезапно отпускает ее, будто вышел из транса, и хватается за голову, ужаснувшись самому себе.

Эрлен раскаивается?

Он на миг отрывает пальцы от клавиатуры… Секунду сомневается, но здесь не в чем сомневаться.

Да, да, да, он, естественно, раскаивается! Он же не монстр, он всего лишь человек!

Эрлен тоже страдает. Этот взрыв – отчаяние, порожденное болью, которую он не может выносить. Он просит у жены прощения, еще и еще раз. Но его раскаяние бесполезно: она уже не с ним. Женевьева глядит на Эрлена и видит его уже совсем под другим углом зрения.

Той ночью мальчик умирает.

Женевьеву охватывает невыносимый холод, такой мороз, что застывают слезы. Плакать она не может. «Теперь малыш упокоился», – говорит врач. Утешение, но какое же ничтожное!

Муж пытается собрать обломки после катастрофы и говорит жене, что им нужно продать дом, но она отвечает молчанием. Не зная, как справиться со своей болью, Эрлен едет в Брюссель, чтобы проверить некие объекты недвижимости, и просит ее присоединиться к нему, чтобы начать все с начала, начать с нуля.

Тони трясет головой, как будто мух отгоняет.

Начать с нуля!

Любовь подобна чудесным китайским вазам, таким тонким, таким хрупким. Упав на пол, они разбиваются на мелкие кусочки. И ты можешь запастись всем терпением мира, заботливо склеивая осколки, но в результате получишь все равно не более чем разбитую вазу.

Звонок в маленькую квартирку Берниса раздается почти на рассвете, и, открыв дверь, он видит, что у его порога стоит не кто иной, как Женевьева – с чемоданом в руке. Еще более бледная, с еще более сверкающими глазами и огненным оттенком волос, чем когда бы то ни было. Он смотрит на нее и не может оторвать глаз. Оба они смотрят друг на друга.

«Возьми меня с собой», – просит она.

Возьми меня с собой… Всю свою жизнь ждал Бернис этих слов.

Тони пишет, не задумываясь, пальцы бегают по клавиатуре пишущей машинки, словно в лихорадке, как будто это клавиши фортепиано. Он дарует Бернису исполнение того желания, которое сам бы хотел получить от джинна из лампы. Встает и глядит на лист бумаги на каретке пишущей машинки. Кивает и выходит. Он оставляет Берниса и Женевьеву наедине. Пришел их час.

Он направляется к шатру Кафира. Чувствует спиной взгляд часового испанского форта, уставшего смотреть в никуда.

Друга-туарега Тони поблизости не видно, нет и его коз. Ветер колышет крышу шатра и заставляет скрипеть вал колодца, с которого свешивается деревянное ведерко. Игрушечное ведерко, как те, что можно увидеть у детишек на пляже, когда они строят песочные замки. Ветер развевает его волосы, и он, сам не зная почему, в этой пустыне минералов не чувствует одиночества. В центре кипящего жизнью и полного людей Парижа он чувствовал себя бесконечно более одиноким.

От этих раздумий его отвлекает некий силуэт, четко прорисованный на фоне голых скал вдали. Четыре тонких, как проволока, ноги, маленькие рожки и шея русской царевны. Газель подходит ближе, привлеченная чахлой травой вокруг колодца.

Дожди здесь редки, но земля плодородна. Когда туареги видят вдалеке тучи, они идут им навстречу, даже если приходится преодолеть десятки километров. Они хорошо знают, что, когда доберутся туда, скудный дождь пустыни уже наверняка закончится, но если упало даже несколько капель, тут же из земли появится для их верблюдов трава. Вода потаенно струится под раскаленной почвой, и в самых неожиданных местах возникают родники. Редкие, скудные, порой нездоровые, но достаточные для того, чтобы жизнь не останавливалась. Чтобы могли существовать козы и верблюды бедуинов, чтобы резвились газели. Чтобы жили скорпионы со смертоносными укусами и беззвучные змеи.

Все его внимание захвачено изящными движениями газели, что подходит ближе и ближе. Она поднимает голову и несколько мгновений глядит на него огромными бархатно-черными глазами. Потом опускает голову и начинает щипать тонкие веточки.

Тони чувствует за своей спиной чье-то присутствие и оборачивается. Абдулла Мухтар глядит в том же направлении, что и он сам.

– Салам, друг Сентузюпехи.

– Салам, друг Абдулла Мухтар. Я и не слышал, как ты подошел!

– Я подошел потихоньку, ведь слух у газелей очень чуткий и они сразу же пугаются.

– Красивая.

– Это молодая газель. Странно, что она отделилась от табуна.

– Рога у нее просто необыкновенные. И выглядит такой беззащитной!

– В ее беззащитности – ее сила. Поскольку они знают, что не могут бороться, они убегают. И догнать их совсем нелегко.

– Самая плохая пуля, выпущенная из самого старого ружья, точно догонит – в одно мгновенье.

– Думаешь подстрелить ее?

– Нет! Я бы защитил ее! Мне хочется стать ее другом.

– В таком случае сначала ты должен ее приручить.

Тони переводит взгляд на бедуина, чьи маленькие и очень живые глазки пристально смотрят на животное.

– А как это – приручить ее?

– Создать узы.

– Создать узы?

– Да, именно так. Ты для нее пока что всего лишь странное существо, которое ходит на двух ногах, точно такой же, как тысячи других