Воспоминания старого капитана Императорской гвардии, 1776–1850 - Жан-Рох Куанье

минуту спустя явились казаки, и он спрятал меня в своей печи». — «В своей печи?» — «Да, Сир, и мне несладко пришлось, они прошли в шаге от меня, когда шли в комнату старосты, затем они забрали мои депеши и ускакали». — «Удивительно, „старый ворчун“, ты ускользнул, будучи захваченным». — «Меня спас храбрый староста». — «Я должен встретиться с этим русским».

Он рассказал о моём приключении своим генералам и добавил: «Дайте ему недельный отдых и двойную оплату». Я вернулся генералу Монтиону и нашёл своих лошадей и сахар в полной сохранности. Я очень хотел есть. Тем вечером мы подошли к месту в лье от того, где казаки забрали мои депеши. Он послал за старостой, а потом побеседовал с ним. Они прогуливались в одном лье от деревни, и когда он поравнялся со мной, я крепко пожал ему руку. «Я люблю французов, — сказал он, — прощайте, храбрый офицер». По сей день, я благословляю этого человека, который спас мне жизнь.

Мороз становился все сильнее и сильнее, от холода и голода на бивуаках умирали лошади. Каждый день сколько-нибудь из них оставались на месте там, где они проводили ночь, дороги стали скользкими, как зеркало, лошади падали и уже не поднимались. Наши солдаты ослабли, им не хватало сил нести свое оружие. Было 28 градусов мороза.[79] Но в гвардии только смерть разлучала солдата с его ранцем и его ружьем. Чтобы выжить, нам пришлось есть мясо павших лошадей. Солдаты вскрывали лошади брюхо и вынимали внутренности, которые потом жарили на углях — если была возможность развести костер — а если нет — ели их сырыми. Они ели лошадей даже до того, как они умирали. Пока были лошади, я тоже питался кониной. До Вильно вместе с Императором шли короткими маршами, а его штаб шел по обочинам. Солдаты полностью деморализованной армии шли, словно пленники, без оружия и без ранцев. Уже не было ни дисциплины, ни каких-либо человеческих чувств друг к другу. Каждый заботился только о себе, милосердие испарилось, никто из них не протянул бы руки даже родному отцу. И это понятно, ибо тот, кто наклонялся, чтобы подать руку помощи своему ближнему, сам уже не подняться не мог. Надо было все время идти прямо и делать при этом гримасы, чтобы не отморозить нос или уши. Сострадание, да и все человеческое покинули людей — они даже не жаловались на жизнь. Люди мертвыми падали прямо на дороге. Если случайно находили бивак, где отогревались какие-нибудь несчастные, то вновь прибывшие без жалости отбрасывали их в сторону и завладевали их костром. А те лежали на снегу и умирали от холода. Нужно самому видеть эти ужасы, чтобы в них поверить. Я могу твердо сказать, что при отступлении из Москвы, мы более сорока лье шли без ранцев и ружей. В Вильно наши лишения достигли своего апогея. Холод был настолько силен, что люди не могли более его терпеть, даже вороны замерзали.

Во время этих ужасных морозов я был послан к генералу, который отвечал за взятые в Москве трофеи, с приказом выбросить их в озеро по правой стороне от нашей дороги. Однако эти сокровища достались отставшим.[80] Несчастные набросились на них и взломали бочки. Три четверти из них замёрзли до смерти возле своей добычи. Их ноши были настолько тяжелы, что они падали. С величайшими трудностями я вновь присоединился к своему отряду, и я в долгу перед своей неподкованной лошадью, которая по этой причине не поскальзывалась. Я уверен, что ослабевший до такой степени человек совершенно не способен нести 500 франков. Но в моем portmanteau лежало 700 франков. Моя лошадь так ослабела, что начала засыпать на ходу. Заметив это, я взял сумку, пошел на бивуак к моим «старым ворчунам» и предложил им освободить меня от моих семисот франков. «Дайте мне двадцать франков золотом, а я дам вам двадцать пять франков». Они с удовольствием согласились, и моя ноша стала легче, поскольку именно здесь я и оставил эти деньги. Теперь всё моё богатство состояло из восьмидесяти трёх наполеондоров, что и спасло мне жизнь.

Прежде чем покинуть армию, в Сморгони Император простился с теми генералами, которых он смог собрать вокруг себя. Он уехал в 7 часов вечера, сопровождаемый Дюроком, Мутоном и Коленкуром. Мы остались под начальством короля Неаполя, достаточно этим обескураженные, так как это был первый солдат по умению нанести сабельный удар или по бравированию опасностями, но можно смело упрекнуть его, в том, что он был палачом нашей кавалерии. На протяжении всего пути он в постоянной готовности держал свои отряды, но ведь вся наша кавалерия умирала от голода и по вечерам эти несчастные не могли уже воспользоваться лошадьми для добычи фуража. У него самого имелось от 20 до 30 сменных лошадей, и каждое утро выезжал на свежей лошади. Конечно, это был лучший кавалерист Европы, но совершенно непредусмотрительный человек. Мало быть неустрашимым солдатом, надо еще уметь беречь свои ресурсы. И это по его вине (я сам слышал, как он говорил об этом маршалу Даву) у нас погибло 40 000 лошадей. Критиковать командиров недопустимо, но все же Император мог бы сделать лучший выбор. Тем более что среди самых блестящих командиров нашей армии были два отличных солдата, соперники по славе — маршал Ней и принц Богарне — своим хладнокровием и своей отвагой они спасли нас от величайших опасностей.

Король Неаполя двинулся к Вильно, он прибыл туда 8-го декабря, а мы вместе с гвардией — 10-го. Мы пришли к городским воротам вечером, но они оказались забаррикадированными огромными бревнами, и нам потребовалось много сил, чтобы войти в город. Я вместе со своим товарищем поселился в хорошо натопленном колледже. Когда я явился к генералу за приказаниями, он сказал: «Будьте готовы к тому, чтобы в четыре часа утра уйти из города. Враг занял высоты и днем нас ждет бомбардировка. Не теряйте же времени». Вернувшись к себе, я приготовился к отбытию. Я разбудил своего товарища, но тот не стал слушать меня. Он отогревался и теперь предпочитал скорее остаться во власти неприятеля, чем двигаться далее. В 3 часа я сказал ему: «Идемте» «Нет, — ответил он, — я остаюсь». «Ну хорошо, если вы не пойдете со мной, я убью вас». — «Что ж, убивайте!» Я выхватил свою саблю и нанес ему несколько сильных ударов, тем самым, заставив следовать за собой. Я любил своего храброго товарища и не хотел, чтобы он попал в руки