Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

Чичерина. Он проводил их кошмарно. Передавали, как, прибыв в Москву, первый американский посол Буллитт обратился с просьбой устроить ему свидание с Чичериным, с которым он был знаком еще с первого приезда в СССР. Прошло некоторое время, Буллитт повторил свою просьбу, но она была оставлена без внимания. Тогда он отправился разыскивать квартиру Чичерина. Нашел. Стучит раз, ответа нет. Стучит вторично, ответа опять нет. Тогда он стал колотить в дверь. Слышит, что-то зашевелилось. Наконец дверь медленно отворяется, и – о, ужас! – на миг появляется человек в растерзанном виде, в нем Буллитт тотчас узнал Чичерина. Тем не менее он все-таки спросил:

– Здесь живет Чичерин?

– Чичерина нет, он умер, – последовал злобный ответ, дверь захлопнулась»[785].

Уголовное преследование за гомосексуальные отношения практиковалось во многих странах – например в Великобритании, Германии, Австрии и Швейцарии. Российская империя не была исключением, но сразу после революции соответствующую статью убрали из уголовного кодекса. Страна бредила идеей тотальной свободы, в том числе в личных, сексуальных отношениях. Однако по мере укрепления сталинского режима на смену ей пришла другая идея – тотальной государственной регламентации всех сторон общественной, личной и интимной жизни. Любые девиации воспринимались как «шаг влево, шаг вправо», недопустимые проявления индивидуализма. Это привело к широчайшему распространению ортодоксальной, консервативной морали, в ее наихудшем, ханжеском виде. Любые проявления сексуальной свободы считались чем-то грязным и недозволенным (буржуазным пережитком), внебрачные связи порицались, а гомосексуальные контакты квалифицировались как половое извращение.

В сентябре 1933 года Ягода доложил Сталину о том, что ОГПУ раскрыло целый заговор гомосексуалистов, якобы погрязших, помимо половых извращений, в контрреволюционной деятельности. Дескать, совращали невинных людей, особенно молодежь, бойцов Красной армии и флота, студентов, с тем, чтобы сделать их антисоветчиками, заставить заниматься шпионажем в пользу врагов СССР. Арестовали более 130 человек − журналистов, писателей, артистов и священнослужителей. И главным фигурантом сделали Флоринского.

Его судьбой интересовался лично Сталин и возмущался тем, что арест Флоринского задерживался. 4 августа 1934 года он направил гневное письмо Лазарю Кагановичу, члену ЦК и Политбюро и председателю Комиссии партийного контроля: «Просьба ответить: первое, почему решение ЦК о Флоринском не проводится в исполнение?»[786].

Сталину объяснили, что причина заключалась в визите в Советский Союз министра иностранных дел Эстонии Юлиуса Сельямаа, который хорошо знал Флоринского, ценил его и наверняка был бы обескуражен, узнав, что шефа протокола бросили в застенок. Это могло негативно сказаться на ходе переговоров, посвященных важному для Москвы вопросу – подготовке Восточноевропейского пакта, который должен был заложить основы коллективной безопасности в Европе и сдержать агрессию гитлеровской Германии. Поэтому нарком иностранных дел Максим Литвинов просил не трогать Флоринского до окончания визита.

Сельямаа пообещал поддержку пакта со стороны Эстонии, если аналогично поступят Германия и Латвия, и подписал соответствующий протокол. В тогдашних условиях большего ожидать было трудно, поэтому результат переговоров можно было считать очередным успехом внешней политики СССР. После отъезда министра из Москвы уже ничто не мешало убрать Флоринского с политической сцены.

Сегодня поведение Литвинова может показаться вопиющим проявлением цинизма со стороны человека, который привел Флоринского в НКИД и рука об руку работал с ним 14 лет. Допустим, отношения между ними были неровными, о чем свидетельствуют и «литвиновские заметки». В них Литвинов называет Флоринского то своим «копенгагенским крестным сыном», сочувствует ему и говорит, что «не даст в обиду», то по какой-то причине гневается и запрещает переступать порог своего кабинета[787], однако вряд ли нарком мог хладнокровно «сдать» своего коллегу. Скорее всего, он не рисковал идти наперекор Сталину – даже в 1934-м, когда Большой террор только стучался в двери. А позднее НКВД по указанию вождя приступил к массовому уничтожению кадровых дипломатов, и Литвинов сам находился на грани ареста.

И все же… Хотя нарком не мог спасти своего подчиненного, не укладывается в голове, как в такой ситуации, зная, что человеку грозит смертельная опасность, он не упустил последнюю возможность, чтобы использовать квалификацию и опыт Флоринского – перед тем как окончательно списать его со счетов. С другой стороны, проект коллективной безопасности был настолько важен для Литвинова, что ради его осуществления многое ставилось на карту.

Конечно, Флоринский боялся ареста, но не мог знать об этом наверняка и надеялся избежать такой развязки. Вероятно, рассчитывал, что руководство НКИД и непосредственно нарком заступятся за ценного работника. Ведь прежде ничего подобного в истории Наркоминдела не случалось. Можно не сомневаться, что поручение обеспечить протокольное сопровождения визита Сельямаа Флоринский воспринял как нечто обнадеживающее. Раз дают такое задание, значит по-прежнему доверяют и можно не беспокоиться. Наверное, он был благодарен Литвинову, не подозревая, что тот попросил отсрочки всего на несколько дней. Правда, они растянулись почти на неделю, и Кагановичу пришлось за это извиняться перед Сталиным[788].

Пройдет совсем немного времени, аресты и казни сотрудников НКИД, причем высшего звена, перестанут быть чем-то особенным и неожиданным, начнется настоящая бойня – полетят головы замнаркомов, полпредов, старших дипломатов… Пик придется на 1937–1939 годы, и Литвинов ничего не сумеет сделать, чтобы остановить это безумие. Его самого сместят с должности, а пришедший ему на смену Вячеслав Молотов завершит избиение кадровых дипломатов.

Так что Флоринский был первым, но далеко не последним в ряду арестованных и физически уничтоженных дипломатов. Чекисты его взяли на следующий день после записки Сталина Кагановичу, и тогда же, 5 августа 1934 года, его освободили от работы в НКИД. Любопытная деталь: из Красной армии (как мы помним, шеф протокола был зачислен в резерв при штабе РККА, чтобы иметь право носить военную форму) его сразу не уволили. Спохватились через два года, и приказ об увольнении подписал заместитель наркома обороны Михаил Тухачевский.

Флоринскому предъявили обвинение не только в мужеложестве, этого было маловато, но и в шпионаже – работе на германскую разведку. Его ultima thule, последним пределом, стали камера на Лубянке и барак в Соловецком лагере. Через пять лет последовал расстрел.

Арест шефа протокола вызвал недоумение и возмущение в дипкорпусе, дипломаты требовали разъяснений. Они были даны Николаем Крестинским (к тому времени выросшим до заместителя главы НКИД и через пару лет разделившим участь Флоринского) итальянскому послу Бернардо Аттолико. Встреча состоялась 14 августа 1934 года. Обсуждались разные вопросы, записывал беседу помощник заведующего 3-м Западным отделом НКИД Хаим Вейнберг. Но в конце встречи итальянец попросил Вейнберга удалиться, чтобы поговорить с Крестинским с глазу на глаз. Вот этот разговор в изложении замнаркома и официальной редакции:

«Когда мы остались вдвоем, Аттолико сказал, что хочет в совершенно частном порядке переговорить