Дипломаты в сталинской Москве. Дневники шефа протокола 1920–1934 - Артем Юрьевич Рудницкий

внешней политики и дипломатии.

Однако Флоринский не уехал. В Москве были работа, завидный статус… Как-то не верилось, что человек его уровня мог в одночасье всего этого лишиться. Возможно, он испытывал определенные иллюзии насчет советского строя, убеждал себя, что все не так уж плохо и кривая вывезет. Да и не только он так рассуждал…

Илья Эренбург писал, что «еще легко было и спорить и мечтать»[777], имея в виду конец двадцатых годов. Верно, остатки либерализма в советской жизни присутствовали и в конце двадцатых, и в начале тридцатых, но обманывались только те, кто «и сам обманываться рад». Хотя режим еще не подмял под себя всю страну и репрессии не приобрели тотального характера, давно уже шли аресты, были концлагеря, сфабрикованные процессы, режим спровоцировал страшный голод, обрекая на смерть миллионы крестьян. «Можно ли жить в стране, обреченной на голодное вымиранье, можно ли жить среди тупых, мрачных, озлобленных людей, злополучной, голодной, обманутой черни, мнящей себя властительницей?», – вопрошала Любовь Шапорина[778].

Большому риску подвергались государственные служащие, а если это были спецы из бывших, то риск удваивался. Матвей Ларсонс приводил слова одного из таких спецов: «Наше положение совершенно ясно. Лучше вcero ero можно сравнить с положением кaнaтноro плясуна. Мы все ходим по тонкому канату, мы знаем прекрасно, что мы несомненно когда-либо свалимся с каната. Мы не знаем только одноrо: коrда и по какую сторону каната мы сломаем себе шею»[779].

Разные причины могли удерживать Флоринского в СССР. К примеру, забота о матери и сестре. Однако в любом случае следовало понимать: он рискует головой, и с каждым месяцем, неделей, днем, этот риск возрастал.

При всех своих попытках встроиться в советскую систему и быть ей полезным, Флоринский оставался попутчиком, человеком старой закалки, тяготевшим к общемировой культуре и традициям, а потому ненадежным и опасным в глазах советской верхушки и обслуживавших ее чиновников. Открыто критиковал методы ГПУ, свободно общался с иностранными дипломатами, вообще с иностранцами и даже требовал создавать для этого общения особо благоприятные условия! Вел себя так, словно жил в демократической стране. За гораздо меньшее люди могли поплатиться.

Повод для расправы нашелся легко, его особенно и искать не пришлось. О гомосексуальности Флоринского было известно, хотя известность эта опиралась в основном на слухи, едва ли тому имелись веские и неопровержимые доказательства. Только ГПУ в доказательствах не нуждалось, чекисты знали, как выбивать признательные показания.

Сохранилось немного свидетельств, отрывочных и косвенных, которые могут пролить свет на сексуальные пристрастия Дмитрия Тимофеевича. Он был дважды женат и всякий раз брак распадался. Ни семьи, ни детей у него не было. Первый раз он женился в Киеве, в 21 год. Избранницей была некая Мария Владимировна Колендо. Спустя два года они развелись.

Второй брак состоялся в 1929 году. На этот раз его женой стала артистка Большого театра Ксения Петипа, внучка знаменитого балетмейстера Мариуса Петипа[780]. Выбор в пользу артистки Большого был хорошо просчитан, учитывая то, что красная элита «неровно дышала» в сторону балерин, а Флоринскому было важно сделать свой брак максимально публичным и эффектным.

Можно строить догадки, было ли это искренним союзом любящих сердец или попыткой шефа протокола выглядеть «нормальным» – в собственных глазах, в глазах светского общества и советского начальства, от которого зависела его судьба. Нельзя исключать, что верным было и то, и другое, и третье. Характерно, что он поспешил продемонстрировать свою супругу дипкорпусу, не преминув подчеркнуть это в дневнике: «В Корпусе стало известно о моем браке; мое появление с женой произвело даже некоторую сенсацию… нас поздравляли»[781].

В соответствии с дипломатическими традициями и правилами куртуазности супруга Флоринского наносила визиты супругам глав иностранных миссий. Одной из первых она посетила супругу эстонского посланника Юлиуса Сельямаа, с которым Флоринский был дружен. Вообще-то, в Москве, среди сотрудников НКИД, мало кто следовал в данном вопросе традициям и правилам, и шеф протокола мог ими пренебречь. Но он старался соблюдать условности, придать своему браку общественно значимый характер и защитить себя от опасных для него пересудов и сплетен.

Трудно сказать, насколько это убедило дипломатов, пожалуй, не совсем. Мадам Заневская (жена 1-го секретаря польского посольства Хенрика Заневского) не без ехидства и игривости осведомилась у Флоринского: правда ли, что партия заставила его жениться «против воли»[782]. Само собой, шеф протокола категорически отрицал участие партии в своих личных делах, но сам по себе вопрос показателен. И возможно, было не слишком осмотрительно отражать этот разговор на страницах дневника.

Второй брак длился примерно столько же, сколько и первый. Во всяком случае, в анкете, заполненной Флоринским в марте 1932 года, он указывал, что разведен, а имени бывшей (второй) жены не сообщил.

Нужно сказать, что Флоринский пользовался необыкновенной популярностью у «лучшей половины человечества» и находилось немало женщин, желавших расшевелить его, чтобы убедиться на практике в его сексуальной ориентации. Дипломатические дамы неоднократно напрашивались к нему в гости, приглашали к себе и не скрывали своей симпатии.

Как-то мадам Заневская «выразила надежду, что шеф протокола не побрезгует принять скромное приглашение секретаря миссии на обед “ввиду прежних добрых отношений по Америке” (с четой Заневских Флоринский познакомился в США, когда был вице-консулом в Нью-Йорке – авт.)». Флоринский отреагировал следующим образом: «Я ей дал шутливую отповедь и приглашение, понятно, принял. После нескольких рюмок вина м-м Заневская, разоткровенничавшись, сказала, что, “несмотря на всё”, она всё же продолжает мне симпатизировать»[783].

Нет оснований полагать, что при всех женских симпатиях и брачных попытках Флоринскому удалось развеять устойчивое мнение о себе, как приверженце «мужской любви». Он был слишком заметен, многих раздражал своим светским лоском и не вполне советскими манерами, и объяснимо, что именно его выбрали в качестве центральной фигуры так называемого «дела педерастов», сфабрикованного ОГПУ в 1933–1934 годах.

Защитить Флоринского было некому, никто в НКИД не рискнул пойти наперекор чекистам. Тем более этого не мог сделать находившийся уже четыре года в отставке Георгий Чичерин, который и сам мог пострадать от набиравшей силу гомофобии. Современники отдавали себе отчет в его «нетрадиционных» пристрастиях. Если его не тронули, то лишь потому, что он тяжело болел, полностью утратил свое влияние и не представлял угрозы для режима. У Чичерина «не было не друзей, ни женщин», писал Владимир Соколин[784], и свои последние дни он провел в полном одиночестве.

О том, в каком положении находился бывший нарком, свидетельствует Карлис Озолс:

«Его оттесняли, затирали, наконец сместили, он должен был уйти. Начались печальные дни