Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

— А чего мне бояться, я холостяк: хоть лежмя положи, хоть стоймя поставь,[117] — отвечал тот.

— А коли нечего бояться, что не говоришь? — не отступала Паньди.

— Так не о чем особо и говорить-то, ладно, ну его, — махнул он рукой.

— Ты что, думаешь, мы здесь в игрушки играем?! — взъярилась Паньди.

— Не серчай, районный начальник, буду говорить, чего там. Раз уж вышел — скажу, была не была. — И подошёл к учителю Цинь Эру: — Вас, господин Эр, почитают человеком учёным. Но вот на такой вопрос мне ответьте. Когда я у вас учился, разве не вы меня однажды отлупили за то, что я клевал носом? И не только линейкой по ладоням отходили, как лягушонка. С вашей лёгкой руки ко мне и кличка приклеилась. Помните, как вы тогда выразились?

— Отвечай на вопрос! — громко потребовала Паньди.

Цинь Эр задрал голову, выставив козлиную бородёнку.

— Столько лет прошло, не припомню, — пролепетал он.

— Вы-то, ясное дело, не припомните, а я вот вовек не забуду! — постепенно расходился Щелкун, который даже изъясняться стал более складно. — Вы, учитель, тогда сказали: «Какой ты Чжан Дэчэн, по мне так ты просто щелкун».[118] С тех пор я Щелкуном и остался. И отцы меня Щелкуном величают, и матери. Дети сопливые и те Щелкуном кличут. Прилепилась крепко эта кличка поганая, тридцать восемь годов уже, и всё без жены! Сами посудите, какая девушка за Щелкуна пойдёт? Вот такая у меня беда, вся жизнь из-за этого прозвища наперекосяк пошла… — От жалости к себе Щелкун даже прослезился.

— А ну отвечай! Правда ли то, что рассказал Чжан Дэчэн? — Уездный ганьбу с золотыми зубами схватил учителя за седые волосёнки и дёрнул назад.

— Правда, правда… — затараторил Цинь Эр. Бородёнка у него затряслась, как козлиный хвост. Золотозубый пихнул его вперёд, и Цинь Эр ткнулся лицом в грязь.

— Продолжаем разоблачения! — повернулся ганьбу к Щелкуну.

Тот вытер тыльной стороной ладони глаза, зажал большим и указательным пальцами нос и смачно высморкался. Сопли птичьим помётом повисли на навесе. Важный чиновник брезгливо нахмурился, достал белоснежный платок, протёр очки и снова застыл невозмутимой чёрной каменной глыбой.

— Разный у вас подходец, любезный Цинь Эр, — продолжал Щелкун. — Когда Сыма Ку ходил в школу и в ночной горшок вам лягушку засунул, когда забрался на крышу и непристойные песенки-куайбань[119] про вас распевал, разве вы его поколотили? Или отругали? Прозвище придумали? Нет, нет и нет!

— Замечательно! — обрадовалась Паньди. — Острый вопрос затронул Чжан Дэчэн. Почему Цинь Эр не смел наказывать Сыма Ку? Потому что Сыма Ку из богатой семьи. А откуда у этой семьи деньги? Пшеницу он не сажал, а булочки из белой муки трескал. Ни одного шелковичного червя не вырастил, а в шёлке ходил, вина не делал, а пил каждый день. Нашей кровью и потом, земляки, жили эти богатеи-землевладельцы. Распределяя их землю, раздавая их добро, мы, по сути дела, возвращаем то, что принадлежит нам!

Важный чиновник слегка похлопал, выражая одобрение страстному выступлению Паньди. Вслед за ним зааплодировали стоявшие на возвышении уездные и районные ганьбу и вооружённые охранники.

— Вот я и говорю, — гнул своё Щелкун, — у Сыма Ку целых четыре жены, а у меня — ни одной. Это что — справедливо?

Важный чиновник вскинул брови.

— Чжан Дэчэн, будет уже об этом, — тут же отреагировал Лу Лижэнь.

— Как это «будет»? — не унимался Щелкун. — Только добрался до главной своей печали, я тоже мужик как-никак: вон штуковина между ног болтается…

Лу Лижэнь встал перед Щелкуном, чтобы остановить его излияния, и заговорил, перекрывая его нытьё:

— Земляки, Чжан Дэчэн, хоть и в грубоватой форме, но донёс до нас то, что хотел сказать. Почему некоторые могут иметь по четыре, пять и больше жён, а у таких, как Чжан Дэчэн, нет ни одной?

Внизу люди всколыхнулись, вспыхнули споры; многие бросали косые взгляды на матушку. Её лицо мертвенно побледнело, но безмятежные, как гладь осеннего озера, глаза не отражали ни гнева, ни ненависти.

— Можешь спускаться, — подтолкнула Щелкуна Паньди.

Он сделал пару шагов и уже собрался было слезть с возвышения, но вдруг, словно что-то припомнив, повернулся и подошёл к Чжао Шестому.

— И ты за всё ответишь сегодня, сукин сын! — взвизгнул он, схватив торговца пирожками за ухо и влепив ему пощёчину. — Или позабыл, как, прикрываясь именем Сыма Ку, измывался над людьми!

Чжао Шестой изловчился и боднул Щелкуна в живот. Тот, ойкнув, упал и скатился вниз.

Подскочивший немой пинками свалил Чжао Шестого и наступил ему ножищей на горло. У того аж лицо перекосилось, и он, задыхаясь, прохрипел:

— Не запугаете… Не выйдет… Совсем совесть потеряли, нет на вас законов ни земных, ни небесных…

Лу Лижэнь склонился к важному чиновнику за указаниями. Тот хряснул о стол алой тушечницей.

Вытащив заранее приготовленную бумагу, Лу Лижэнь стал зачитывать:

— «Как показало расследование, богатый крестьянин Чжао Шестой живёт за счёт эксплуатации других. Во время японской оккупации осуществлял крупные поставки продовольствия японским войскам. После того как власть захватил Сыма Ку, неоднократно поставлял пирожки солдатам бандитских формирований. С началом земельной реформы усиленно распространяет слухи, открыто противостоит народному правительству. Если подобный злостный твердолобый элемент не будет уничтожен, возмущение народа не утолить. Именем народного правительства уезда Гаодун Чжао Шестой приговаривается к смертной казни. Приговор привести в исполнение немедленно».

Два районных милиционера схватили Чжао Шестого и поволокли, как дохлого пса. Подтащив его к краю заросшего лотосами и окаймлённого пожухлой травой пруда, они отошли в сторону. Подошедший сзади немой всадил ему пулю в затылок, и Чжао Шестой тут же скользнул головой в пруд. Немой с ещё дымящимся револьвером в руке вернулся на возвышение.

Стоявшие на коленях с перепугу аж обделались.

— Пощадите, пощадите… — молили они, отбивая земные поклоны.

К Лу Лижэню подползла на коленях Одногрудая Цзинь и обхватила его ноги.

— Смилуйся, уездный начальник Лу, — всхлипывала она. — Всё что есть — ароматические масла, кунжут, всё имущество, даже плошку, из которой кур кормлю, всё раздам землякам без остатка, прошу лишь не отнимать жизнь, никогда больше этой эксплуататорской торговлей заниматься не буду…

Лу Лижэнь пытался вывернуться, но она вцепилась в него мёртвой хваткой. Высвободили его несколько уездных ганьбу, которые отодрали по одному все её десять пальцев. Тогда она поползла на коленях в сторону важного лица.

— Угомоните её, — решительно бросил Лу Лижэнь, и немой с размаху тюкнул Одногрудую Цзинь револьвером в висок. Глаза у неё закатились, и она распласталась на возвышении, уставив в мрачные небеса свою единственную грудь.

— Кто ещё хочет поведать о своей горькой доле? — обратилась к народу Паньди.

В толпе кто-то громко разрыдался. Это был слепец Сюй Сяньэр. Он встал, опираясь на золотистый бамбуковый посох.

— Помогите ему подняться сюда! — крикнула Паньди.

Никто даже не двинулся. Всхлипывая и нашаривая посохом дорогу, слепой пробрался к возвышению. Народ шарахался от его посоха в разные стороны. Двое ганьбу втащили его наверх.

Сюй Сяньэр опирался на посох обеими руками. Дрожа от ненависти, он раз за разом стучал им, оставляя заметные вмятины на мягкой земле.

— Говорите, дядюшка Сюй, — подбодрила его Паньди.

— Вы взаправду сможете отомстить за меня, начальники?

— Будьте спокойны, — заверила его Паньди. — Видели же, как мы только что отомстили за Чжан Дэчэна.

— Тогда скажу, — решился Сюй Сяньэр. — Я скажу. Это собачье отродье Сыма Ку мою жену до могилы довёл, и матушка моя от переживаний преставилась, так что он мне две жизни должен… — Из слепых глаз хлынули слёзы.

— Рассказывай, дядюшка, не спеши, — попросил Лу Лижэнь.

— В пятнадцатый год Республики матушка за двадцать серебряных даянов купила невестку, дочку нищенки из уезда Сисян. Чтобы наскрести эти двадцать даянов, матушка продала корову, свинью, продала два даня пшеницы. Все вокруг говорили, какая, мол, у вас невестка красавица, но вышло, что красота эта нам на беду, Сыма Ку тогда было лет шестнадцать-семнадцать, этот подлец и учиться-то не учился, всё на деньги и власть семьи рассчитывал. Вот и бегал по делу и без дела к нашему дому, арии распевал да бренчал на хуцине. Заманил мою жену на представление оперы, а потом овладел ею… Жена после того наглоталась опиума, а матушка с горя повесилась… За тобой долг в две жизни, Сыма Ку! Прошу у начальства справедливости… — И слепец опустился на колени.

Один районный ганьбу хотел поднять его, но слепой заявил: