Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

На старой кляче, слепой на левый глаз и клеймённой арабскими цифрами на правом боку, с запада к нам подъехала Паньди, пониженная в должности до председателя районного комитета женского спасения. Лошадь держала голову под странным углом и неуклюже переставляла копыта с изношенными подковами, а при этом ещё и подщипывала. Когда-то это был вороной жеребец, потом его оскопили, и голос у него стал тонким, а характер сварливым. Ноги и брюхо у него были в белой соляной пыли, а от пропитанной потом упряжи несло кислятиной. Вообще-то он всегда был смирный и даже терпел, когда дети дёргали его за хвост. Но в один прекрасный день вдруг завредничал и резко изменился. Прошлым летом — ещё во времена Сыма Ку — он укусил за голову Фэн Ланьчжи, дочку конюха Фэн Гуя. Девочка еле выжила, но на лбу и на затылке остались страшные шрамы. Таких лошадей обычно пускают под нож, но этого за какие-то боевые заслуги пощадили. Он остановился перед тележкой, покосился единственным глазом на нашу козу, которая сторожко отошла туда, где на земле был самый толстый слой соли, и стала лизать её. Паньди, можно сказать, лихо спрыгнула с лошади, хотя живот у неё торчал уже очень заметно. Я уставился на него, пытаясь представить там ребёнка, но тщетно — разглядеть удалось лишь тёмно-красные потёки на серой армейской форме.

— Мама, не останавливайтесь здесь, впереди, в деревне, мы уже воды накипятили, там и перекусить можно, — сообщила она.

— Вот что я скажу тебе, Паньди. Не будем мы отходить вместе с вами, — заявила матушка.

— Об этом и речи быть не может, мама, — энергично запротестовала Паньди. — При этом прорыве противника всё, верно, будет иначе. В Бохайском районе за день убили три тысячи человек. Озверевшие бандиты из отрядов по возвращению родных земель убивают даже собственных матерей.

— Никогда не поверю, что есть люди, которые убивают своих матерей, — сказала матушка.

— Что бы ты ни говорила, мама, я не могу позволить вам вернуться, — стояла на своём Паньди. — Это значит самому броситься в западню, это погибель. И если тебе наплевать на себя, подумай о детях. — Она достала из сумки небольшой флакончик, отвинтила крышку, высыпала оттуда несколько маленьких белых пилюль и передала матушке: — Это витамины, принять одну пилюлю всё равно что съесть большой кочан капусты и два яйца. Когда ты, мама, действительно выбьешься из сил, прими пилюлю и детям по одной дай. Солончаки скоро пройдём, впереди дорога хорошая, бэйхайские должны оказать нам тёплый приём. Поторопитесь, мама, нельзя здесь рассиживать. — Она вцепилась в гриву, вставила ногу в стремя и взгромоздилась на коня. Пришпорив его, она помчалась вперёд с криком:

— Земляки, поднимайтесь, не останавливайтесь! Совсем недалеко деревня Ванцзяцю, там для всех приготовлена горячая вода, масло, солёные овощи и лук…

Слыша её призыв, люди вставали и брели дальше.

Матушка завернула оставленные пятой сестрой пилюли в платок и положила в карман. Потом надела на шею лямку и взялась за ручки:

— Пошли, дети.

Толпа беженцев растянулась так, что ей не видно было ни начала, ни конца. Когда мы добрались до Ванцзяцю, никакой горячей воды там не оказалось, не говоря уж о масле, солёных овощах и луке. До нас здесь прошла колонна уездной управы на мулах, вокруг валялись оставленная ими солома и помёт. Народ стал разводить костры, чтобы сварить свои жалкие припасы. Несколько мальчишек, заострив ветки, отправились копать дикий чеснок. Уже покидая эту деревушку, мы увидели немого во главе десятка районных милиционеров. Они возвращались в Ванцзяцю. Не сходя с коня, немой вытащил из-за пазухи пару полусырых бататов и здоровенную редиску и бросил в сторону корзин на нашей тележке. Этой редиской он чуть не пробил голову своему сынку, Второму Немому. Я заметил, как он ощерился в звериной улыбочке, глядя на старшую сестру. Поговаривали, что они уже муж и жена. Все запомнили разыгравшуюся между ними потрясающую сцену во время расстрела у пруда.

У каждого из милиционеров за спиной висела винтовка, у немого за поясом торчал револьвер, а на шее болталась пара чёрных мин.

Солнце уже закатилось за холмы, когда мы, отбрасывая длинные тени, добрели до маленькой деревушки. Над крышами домов поднимался белый дым, а на улице царила суета. Среди измождённых людей, которые лежали вповалку прямо на улице, словно беспорядочно разбросанные брёвна, шныряли серые фигуры сравнительно бодрых ганьбу. У колодца на краю деревни толпились желающие набрать воды. От запаха свежей колодезной воды люди оживлялись. Громко фыркала и моя коза. К колодцу попыталась протиснуться Лайди с большой чашей в руках, про которую говорили, что это редкий образец старинного синего фарфора, бесценное сокровище. Несколько раз сестра оказывалась уже почти у самого колодца, но её снова и снова выпихивали. Нас признал старый повар — он готовил для уездной управы — и принёс нам ведро воды. Первыми к ведру подоспели Ша Цзаохуа и Лайди. Они встали на четвереньки и жадно приникли к воде, даже столкнувшись при этом лбами.

— Пусть дети сначала попьют! — недовольно выговорила старшей сестре матушка. Та замерла, а Ша Цзаохуа чуть ли не голову в ведро засунула. Она шумно лакала, как телёнок, с той только разницей, что держалась за ведро грязными ручонками.

— Хватит уже, деточка, не надо пить столько, живот болеть будет, — уговаривала матушка и даже потянула её за плечо, чтобы оторвать от ведра. Девочка облизала губы, чтобы ни одна капля не упала; в животе у неё громко урчало. У старшей сестры, когда она встала, напившись досыта, живот аж выпирал. Зачерпнув чашкой из ведра, матушка напоила братьев-немых. Подобралась к ведру и восьмая сестрёнка. Она опустилась на колени и ткнулась в воду лицом.

— Цзиньтун, попьёшь? — повернулась ко мне матушка. Я отрицательно покачал головой.

Матушка зачерпнула ещё. Я отпустил козу, которая давно уже рвалась попить, но я держал её за шею. Наглотавшись за день солончаковой пыли, она пила жадно, не поднимая головы. Уровень воды в ведре быстро понижался, а живот у неё раздувался. Старик-повар явно расчувствовался, но ничего не сказал, а только вздохнул.

Матушка сердечно поблагодарила его, и он снова вздохнул, только ещё протяжнее.

— Что же вы так поздно, мама! — недовольно окликнула матушку Паньди. Матушка промолчала, взялась за тележку и повела нас, лавируя в толпе. Мы пробирались в крохотных промежутках между людскими телами, осыпаемые бесчисленными ругательствами и проклятиями, и наконец добрались до маленького дворика, окружённого глинобитной стеной с воротами из прутьев. Паньди помогла матушке снять малышей. Она хотела оставить тележку и козу на улице. Там уже стояли на привязи с десяток мулов и лошадей, которые за отсутствием сена глодали кору с деревьев. Тележку мы оставили, а коза увязалась за нами во двор. Паньди глянула на меня, но ничего не сказала — понимала ведь, что для меня это источник жизни.

В ярком свете ламп, горевших в доме, покачивались большие чёрные тени. Ганьбу из уездной управы о чём-то ожесточённо спорили. Слышался и хриплый голос Лу Лижэня. Из нескольких солдат с винтовками во дворе навытяжку не стоял ни один, у всех ныли натруженные ноги. Давно уже опустилась ночь, на небе поблёскивали звёзды. Паньди провела нас в пристройку, где тусклая лампа на стене отбрасывала призрачные блики. В стоявшем там гробу недвижно лежала пожилая женщина в погребальной одежде. Услышав наши голоса, она открыла глаза:

— Закройте гроб, люди добрые, хочу уже в нём устроиться…

— Зачем это вам, почтенная тётушка? — спросила матушка.

— Сегодня для меня благоприятный день, — ответила старуха. — Сделайте милость, люди добрые, закройте гроб…

— Располагайтесь, мама, — пригласила Паньди. — Всё лучше, чем на улице.

Спали мы в ту ночь беспокойно. Споры в доме продолжались допоздна. Едва спорщики подутихли, как на улице началась пальба, а когда суматоха улеглась, в деревне вспыхнул пожар. Языки пламени походили на развевающиеся красные полотнища, их отсветы падали на наши лица и даже освещали уютно устроившуюся в гробу старуху. Когда рассвело, она уже не шевелилась. Матушка окликнула её, но женщина глаза не открыла. Пощупали пульс: оказалось, она уже мертва.

— Ведь наполовину небожительница! — проговорила матушка, когда они со старшей сестрой закрывали гроб крышкой.

В последующие несколько дней пришлось ещё труднее, и когда мы добрели до подножия горы Дацзэшань, ноги у матушки и у старшей сестры уже были истерты в кровь. Братья-немые зашлись от кашля. У Лу Шэнли был страшный жар и начался понос. Вспомнив про поднесённое Паньди чудодейственное средство, матушка тут же сунула им в рот по пилюле. Единственной, кого не брала никакая хворь, была восьмая сестра.

Уже пару дней, как Паньди и след простыл, не видать было и никого из ганьбу — ни уездных, ни районных. Один раз попался на глаза немой. Он нагнал нас бегом, таща на закорках раненого районного милиционера. Тому оторвало ногу, и из болтавшейся разодранной пустой штанины капала кровь.