Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

Во главе своего выводка на дамбу поднялась матушка, и Лу Лижэнь почтительно подошёл к ней:

— Вы, бабуля, подождите здесь, в сторонке, они скоро прибудут. — Он нагнулся к Лу Шэнли, но та испуганно расплакалась. — Вот ведь девчонка, отца родного не признаёт, — смутился Лу Лижэнь, поправляя очки, закреплённые на ушах тесёмкой.

— Скажи-ка, пятый зятёк, а всем этим вашим переворотам туда-сюда, от которых одни беды, когда хоть конец-то будет? — вздохнула матушка.

— Не волнуйтесь, уважаемая, года через два, самое большее через три, наступит для вас мирная жизнь, — не задумываясь, ответил Лу Лижэнь.

— Я простая женщина, мне не след особо рот раскрывать, но неужто ты не можешь отпустить их? Как ни крути, они ведь тебе родственники!

Лу Лижэнь лишь усмехнулся:

— Не имею права, уважаемая тёщенька. Разве вас кто заставлял заводить таких беспокойных зятьёв? — Тут он рассмеялся, и его смех разрядил напряжённую обстановку на дамбе.

— Замолвил бы слово начальству, чтобы их помиловали, — не унималась матушка.

— Что посеешь, то и пожнёшь, — отвечал Лу Лижэнь. — Посеешь якорцы[110] — не удивляйся, если поранишь руки. Так что, уважаемая тёщенька, всё это пустые хлопоты.

В сопровождении конвоиров в проулке показались Сыма Ку, Бэббит и Няньди. У Сыма Ку руки были связаны за спиной, у Бэббита — на груди, мягкой обмоткой, а у Няньди оставались свободными. Когда они проходили мимо нашего дома, Сыма Ку направился к воротам. Конвоир попытался было задержать его, но Сыма Ку плюнул в него с возгласом:

— Прочь с дороги, с родными попрощаться хочу!

Лу Лижэнь сложил ладони рупором и крикнул в сторону проулка:

— Командир Сыма, не заходи, они все здесь!

Похоже, Сыма Ку его не услышал: оттеснив плечом конвоира, он прорвался во двор, за ним вошли Бэббит с Няньди. Толклись они там очень долго, и Лу Лижэнь всё время поглядывал на часы. На другом берегу конвойные, не переставая, сигналили красным флажком. Сигнальщик с этой стороны размахивал в ответ большим красным полотнищем. Махал он то так, то этак, словно демонстрируя свою выучку.

Наконец Сыма Ку и остальные вышли из нашего двора и быстро забрались на дамбу.

— Спустить плот! — скомандовал Лу Лижэнь.

Солдаты столкнули тяжёлый плот в яростно бурлящую реку. Плот погрузился в воду, медленно всплыл, и его развернуло вдоль берега. Несколько бойцов крепко держали связанные из обмоток чалки, чтобы его не унесло.

— Командир Сыма, мистер Бэббит, — заговорил Лу Лижэнь, — наша армия отличается человечностью и справедливостью, мы уважаем родственные чувства, и поэтому в нарушение правил я позволил вашим родным устроить вам прощальное угощение. Надеюсь, это не займёт много времени.

Сыма Ку, Бэббит и Няньди двинулись к нам. Сыма Ку улыбался во весь рот, Бэббит выглядел глубоко встревоженным, а Няньди — очень серьёзной, этакая не знающая страха мученица.

— Шестая сестра, ты можешь остаться с матерью, — негромко бросил Лу Лижэнь, но Няньди покачала головой в знак твёрдой решимости следовать за мужем.

Матушка сняла с корзины тряпицу, а Ша Цзаохуа передала ей большое луковое перо. Матушка сложила его пополам и завернула в блин из белой муки. Потом вынула из корзины чашку с соусом и вручила Сыма Ляну:

— Держи, Лян Эр.[111]

Взяв чашку, Сыма Лян продолжал тупо смотреть на матушку.

— Ну чего на меня уставился! На отца гляди! — Взгляд Сыма Ляна мгновенно переместился на Сыма Ку, который, склонив голову, смотрел на своего плотненького, как японская макрель, сына. Облачко безбрежной печали надолго омрачило его смуглое, вытянутое лицо, которое казалось неподверженным грусти. Плечо непроизвольно дёрнулось: может, погладить сына? Губы Сыма Ляна раскрылись, и он тихо проговорил:

— Папа…

Было видно, что Сыма Ку крепился изо всех сил, вращая желтоватыми белками. Сдержав слёзы, он вместо ласки пнул Сыма Ляна по попе со словами:

— Запомни, паршивец, в роду Сыма никто не умирал дома на кане. Будь таким же.

— Пап, они тебя расстреляют?

Сыма Ку покосился на мутные воды реки:

— У твоего отца не получилось потому, что он слишком мягкосердечен. Так что заруби себе на носу, пащенок: если быть плохим — ожесточись сердцем, убивай, не моргнув глазом. Если быть хорошим — ходи, опустив голову долу, чтобы ненароком не наступить на муравья. Кем не надо быть, так это летучей мышью — это не зверь, не птица. Запомнил?

Прикусив губу, Сыма Лян серьёзно кивнул.

Блин с луком матушка передала Лайди. Приняв его, та недоумённо глянула на неё.

— Корми! — велела матушка.

Лайди, похоже, застеснялась. Ей никак было не забыть своей безумной страсти тёмной ночью три дня назад, и эта счастливая застенчивость была тому подтверждением. Матушка посмотрела сначала на неё, потом на Сыма Ку. Её глаза словно золотой нитью соединили их взгляды, которые много о чём говорили друг другу. Лайди скинула чёрный халат и осталась в пурпурной кофте, пурпурных штанах с цветной оторочкой по краям и пурпурных же, расшитых цветами тапочках. Прекрасная фигура, тонкие черты лица. От сумасшествия Сыма Ку её вылечил, но в то же время поселил в ней мечты. Она была по-прежнему красива и полна кокетства — очень привлекательная вдовушка.

— Береги себя, старшая свояченица, — не сводя с неё глаз, проговорил Сыма Ку.

Лайди ответила что-то несусветное:

— Ты — золотое сверло, а он — лесина трухлявая.

Подойдя к нему, она макнула блин в высоко поднятую Сыма Ляном чашку с жёлтым соусом, несколько раз ловко крутанула в воздухе, чтобы не заляпаться, и отправила вымазанный в соусе блин в рот Сыма Ку. Тот сначала задрал голову, как конь, потом опустил, разинул рот, жадно откусил и начал с трудом жевать. Лук хрустел на зубах, рот битком набит, щёки раздулись и округлились. Даже две большие слезинки на глазах выступили.

Выгнув шею, он проглотил разжёванное и втянул носом воздух:

— Ядрёный лучок!

Ещё по блину с луком матушка дала мне и восьмой сестрёнке:

— Ты, Цзиньтун, корми шестого зятя, а ты, Юйнюй, — шестую сестру.

По примеру Лайди я зачерпнул блином жёлтого соуса из чашки Сыма Ляна и поднёс ко рту Бэббита. Уродливо разинув рот, тот стал откусывать кусочек за кусочком, роняя слёзы из голубых глаз. Он наклонился и перепачканными в соусе губами звучно чмокнул меня в лоб. Потом подошёл к матушке. Я думал, он её обнимет, но руки у него были связаны, и он лишь тоже коснулся губами её лба, как козёл, щиплющий листочки на дереве:

— Я никогда не забуду тебя, мама.

Восьмая сестрёнка дошла на ощупь до Сыма Ляна и с его помощью обмакнула блин в соус. Взяла его в обе руки, подняла лицо к небу — лобик как домик рака-отшельника, глаза как глубокие высохшие колодцы, нос с горбинкой, большой рот, нежные лепестки губ. Восьмая сестрёнка, которой я всегда помыкал, жалкий ягнёночек.

— Шестая сестра… — прощебетала она. — Шестая сестра, поешь…

Обливаясь слезами и всхлипывая, Няньди обняла её:

— Горемыка ты моя, сестреночка…

Сыма Ку свой блин дожевал.

Лу Лижэнь всё это время стоял вполоборота к нам и следил за другим берегом.

— Всё, давайте на плот! — развернулся он.

— Нет не всё, — возразил Сыма Ку. — Я ещё не наелся. В прежние времена преступникам перед казнью всегда разрешали наесться до отвала. Если вы, семнадцатый полк, называете себя армией человечности и справедливости, неужто считаете, что я одним блином наемся? Да ещё если эти блины приготовила своими руками наша тёща.

— Хорошо, — снова глянул на часы Лу Лижэнь. — Набивай брюхо, а мы пока переправим мистера Бэббита.

С деревянными лопатами в руках немой и шестеро солдат осторожно запрыгнули на плот. Плот заплясал, накренился, черпанул одним краем воду, и она разлилась по его поверхности. Двое солдат, державших чалки, даже откинулись назад, чтобы сбалансировать вырывающийся плот.

— А ещё двух человек он выдержит, почтенный? — озабоченно обратился Лу Лижэнь к Цзунь Луну.

— Вряд ли. Думаю, двоим с лопатами нужно сойти, — сказал тот.

— Хань Эрту, Пань Юнван, давайте на берег! — скомандовал Лу Лижэнь. Солдаты спрыгнули с плота, который снова закачался, да так, что оставшиеся на нём потеряли равновесие и чуть не свалились в воду.

— То! То! То! — сердито заговорил немой, полуголый, в одних трусах.

С того дня ни одного гортанного «а-ао» от него больше не слышали.

— Так пойдёт? — спросил Лу Лижэнь.

— Пойдёт, — кивнул Цзунь Лун и принял у солдата лопату. — То, что ваша армия держится человечности и справедливости, вызывает у меня, старика, уважение. В десятом году Республики я переправлял на тот берег сенатора, но если начальник Лу удостоит меня такой чести, хотел бы служить верой и правдой вам.