Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев

оставить Надю в лечебнице до зимы и отправиться за границу для встречи с невестой, поэт продолжает:

«Помнишь минуты нашего объяснения словесного. Мы были так смущены, что в подробности входить было некогда, но у меня иногда набегает на душу признание, которое я не успел сделать на словах, а на бумаге не хотел и берёг для личного свидания. Но сегодня подумал, не поздно ли это будет? Я бы не церемонился с ним, если бы дело тут шло обо мне лично, не касаясь моей матери, память которой для меня священна. Если бы я не верил в тебя, как в Бога, ни за что бы я не решился написать этого на бумаге, которую по прочтении сожги. Мать моя была замужем за отцом моим, дармштадтским учёным и адвокатом, и родила дочь Каролину — теперешнюю Матвееву в Киеве, и была беременна мной. В это время приехал жить в Дармштадт вотчим мой Шеншин, который увёз мать мою от Фета, и когда Шеншин приехал в деревню, то через несколько месяцев мать родила меня. Через полгода или год затем Фет умер, и Шеншин женился на матери. Вот история моего рождения. Дальнейшее ты знаешь: я поступил в университет, на службу, теперь поручик Гвардии в отставке, штаб-офицер. Я ни перед кем не говорю об этом по чувству тебе понятному, но перед тобой скрываться не хочу и не могу. Поступай, как хочешь. Думай, умоляю тебя, только о том, как тебе жить и быть, а обо мне толковать нечего. Теперь ты ещё свободна, письма тебе я возвращу все, и никогда никто в мире ничего от меня не узнает. А отказ будет с твоей стороны и предлог, какой хочешь, — только не поминай моей бедной матери. Не смею говорить тебе о любви. Может быть, все мечты мои разлетятся, как сон. Но несмотря на это, я всё-таки еду к тебе и дам знать о моём приезде. Я, может быть, поеду через Гавр, а может быть, через Германию. Если ты выйдешь встречать меня, значит, ты меня любишь, а если нет...

На глазах моих слёзы. Но когда-нибудь на досуге, если Бог благословит меня счастием назвать тебя своей женой, расскажу тебе всё, что я выстрадал в жизни, тогда ты поймёшь, как мало верю я в возможность счастья и как робко я к нему подступаю. Что я выстрадал в последнее время нашей разлуки, трудно передать словами. Пусть будет что будет, я уже не могу страдать более.

Ты не ребёнок и сама знаешь, как тебе поступать, а я вполне покоряюсь твоей воле. Если ты, почему бы то ни было, мне и откажешь, то единственная моя просьба к тебе будет позволить поцеловать твою руку. Ни слова, ни звука, даю тебе честное слово.

Да сохранит тебя Бог везде и всегда, доброе прекрасное созданье. Не могу продолжать письма — мне стыдно и больно — и я плачу, потому что люблю тебя всеми силами бедной моей души. Сожги письмо и решай судьбу мою»344.

Собственно, именно это признание в том, в чём Фет не признался больше никому и никогда, и было подлинным предложением руки и сердца. Он испугался уже на следующий день и написал подряд несколько писем, заклиная её: «Нет, доброе, нежное создание, ты не бросишь меня, не потому, что ты дала слово или всё уже готово к нашей свадьбе и житью, но единственно потому, что тебе будет жаль меня. Ты сама знаешь, как искренно я тебя люблю. Ты должна непременно быть моей душкой, милой женою, ты должна вознаградить меня за всю гадость, с которой боролся в жизни, ты должна дать мне силу жить и бодрствовать. Если ты меня покинешь, то я сам себя покидаю и махну на всё на свете рукой»345. Для купеческой дочери, имевшей в прошлом сомнительное приключение, тот факт, что Фет не был незаконным сыном русского дворянина, как он, видимо, ей говорил до этого, а являлся законным сыном немецкого бюргера, ничего по сути не менял — в любом случае он оставался разночинцем со скромным состоянием. Но Мария Петровна правильно поняла подлинный смысл этого признания как вручения себя, как готовности быть перед ней абсолютно искренним и беззащитным, как знак наивысшего доверия. И именно это смогла оценить, поэтому не сожгла письмо, сохранила как реликвию до самой своей смерти, завещав положить с собой в гроб.

Скорее всего, ещё не дождавшись её ответного письма, Фет отправился навстречу судьбе. Выехал он в конце июля, из Петербурга путешествовал морем через Любек. Заехав к брату Василию и сестре Любиньке в Висбаден, чтобы завезти какие-то деньги, возможно, одолженные у них на обзаведение, а теперь понадобившиеся им для продолжения лечения, он через Страсбург поездом «полетел в Париж». Прочитав в гостинице обнадёживающие письма от Марии Петровны и увидевшись неожиданно с Тургеневым, Фет ранним утренним экстренным поездом выехал в Дьеп. Там ему уже была нанята «прелестная квартира» всего за два франка в день. На первом этаже был отличный ресторан, в котором Фет, Мария и Василий Боткин ежедневно обедали, пока не закончился курс лечения, после чего жених с невестой отправились в Париж, где начались приготовления к свадьбе. Фет стремился максимально ускорить это событие — каждый день пребывания во французской столице обходился дорого.

В организации торжеств большую помощь оказал Николай Петрович Боткин, за долгое время жизни в столице Франции превратившийся в настоящего парижанина: он указал на хороший ресторан Филиппа, где свадебный обед, стоивший 300 рублей, обошёлся в четыре раза дешевле — всего в 300 франков, и прислал достойный свадебный экипаж. Венчал новобрачных священник русской посольской церкви. Шафером со стороны жениха выступил Тургенев, со стороны невесты — братья. Невеста, как она сообщила супруге Петра Петровича Надежде Кондратьевне, была «очень авантажна», одета в «белое муар-антик платье со шлейфом с короткими рукавами и открытый лиф, и надета была Мария-Антуанетта из кружев[27], вуаль была самая длинная, цветы, букет был такой отличный, весь белый и такой большой, что чудо»346. Жених, «не желая тратить деньги на ненужный... фрак, оделся в полную уланскую форму и отправился в церковь с Тургеневым». Сразу после венчания новобрачные с гостями «отправились к Филиппу, где в двух комнатах, роскошно уставленных цветами... ожидал свадебный обед на двенадцать человек»: «Тонкий и великолепно поданный обед прошёл оживлённо и весело. Прекрасного вина, в том числе