Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев

типичным купцом, человеком старой закалки, малообразованным и прагматичным, однако не видел вреда в образовании; следующее поколение семьи состояло уже из людей просвещённых. Среди его сыновей были известные коллекционеры, художник, либеральные общественные деятели и благотворители. В литературе наиболее яркий след оставил Василий, а в науке — Сергей, выдающийся врач-терапевт, автор нескольких открытий в области медицины. В 1853 году Пётр Кононович скончался, оставив завещание, по которому фирму наследовали четверо сыновей: Василий и Николай — от первого брака, Дмитрий и Пётр — от второго; остальные дети получили по 20 тысяч рублей серебром. Фирмой, переименованной в «Петра Боткина сыновья», фактически руководил Пётр Петрович, но и другие братья, не исключая Василия, принимали участие в управлении. Фирма продолжала расширяться: если Пётр Кононович торговал оптом, то его сыновья завели в Москве чайные магазины в местах фешенебельных — на Тверской, Ильинке и Кузнецком Мосту. Семья продолжала проживать в большом особняке на углу Маросейки и Петроверигского переулка (дом сохранился до настоящего времени). Четыре дочери к тому времени были выданы замуж: одна за известного купца Щукина, другая за профессора Пикулина, сведениями о мужьях двух других мы не располагаем. Незамужней оставалась только 27-летняя Мария, по тем временам считавшаяся «старой девой».

В доме Боткиных Фет был принят сердечно — сказалось влияние Василия Петровича. С мнением Василия в семье было принято считаться — именно благодаря ему братья Боткины получили образование. К тому же знакомство с известным поэтом льстило младшему, культурному поколению семьи. Его пригласили запросто бывать в доме, приходить обедать. Отправлявшийся сразу после Пасхи за границу Василий Петрович настойчиво советовал другу проводить побольше времени на Маросейке, и он решил воспользоваться этим советом. Он стал часто посещать дом, похожий, по его воспоминаниям, на «большой комод, вмещающий отдельные закоулки и ящички». Чаще всего он бывал у Марии Петровны, проживавшей в трёх комнатах на антресолях, главной достопримечательностью которых был рояль. У неё «собирались в известные дни знакомые ей девицы, большею частью миловидные», заглядывали младшие братья и «близко знакомая в доме молодёжь»329.

Дальнейшая история, как она рассказана в мемуарах Фета, выглядит просто и естественно — одинокие сердца неудержимо потянулись друг к другу: «Чем более по временам я встречал сторонних гостей в доме Боткиных, тем уединённее, т. е. свободнее оказывались поневоле наши беседы с девицей Боткиной. Несмотря на то, что во внешнем нашем положении не было ни малейшего сходства, наше внутреннее заключало в себе много невольно сближающего». Чем больше они узнавали друг о друге, тем ближе становились и тем ярче разгоралось взаимное чувство: «Исключительное и сиротливое положение девушки вполне соответствовало моему собственному. И мои сёстры, и братья, за исключением бедной Нади, были пристроены и стояли на твёрдой почве, тогда как под моими ногами почва всё ещё сильно колебалась, и в самое последнее время жизненный челнок мой, нашедший было скромный приют у родимого Новосельского берега, снова был от него отторгнут болезнью сестры. Однажды, когда мы с Марьей Петровной взапуски жаловались на тяжесть нравственного одиночества, мне показалось, что предложение моё прекратить это одиночество не будет отвергнуто»330.

Так оно и вышло: «Между тем в доме Боткиных я узнал, что Марья Петровна на днях уезжает за границу, сопровождая больную замужнюю сестру, которую московские доктора отправляли на воды. По всем обстоятельствам дальнейшее колебание становилось невозможным. И однажды, когда мы, ходя по маросейской зале, ввиду ощущаемой возможности избавиться от нравственной бесприютности и одиночества, невольно стали на них жаловаться, — я решился спросить, нельзя ли нам помочь друг другу, вступая в союз, способный вполне вознаградить человека за все стороннее безучастие. Хотя такой прямой вопрос и ставил Марью Петровну, за отсутствием Василия Петровича, в очевидное затруднение, тем не менее она безотлагательно приняла моё предложение... не объявляя никому ничего в доме, мы дали друг другу слово и порешили отложить свадьбу до сентября, т. е. до возвращения невесты из-за границы»331.

В действительности дело обстояло сложнее. Мария Петровна была комично некрасива, к чему прибавлялся ещё дефект дикции (она, по воспоминаниям свояченицы Льва Толстого Т. А. Кузминской, называла мужа «говубчик Фет»). Не похоже, чтобы она была сильно развитой и образованной. По всем этим критериям она, судя по всему, безнадёжно уступала не только Марии Лазич, но и едва ли не всем «знакомым ей миловидным девицам». Любовь, конечно, иррациональное чувство; но внешний облик Марии Петровны и её простоватый внутренний мир (позднее, 28 сентября 1857 года в письме брату она будет описывать успех своего мужа в обществе такими словами: «И Фет произвёл эффект, и севастопольский герой Белкин был на этом вечере, так же как и его жена, которая была ужасно не авантажна, как своим туалетом, так и наружностью»332) заставляют подозревать, что Фет, делая ей предложение, руководствовался чисто меркантильным интересом.

Однако невеста вовсе не была богата. Пётр Кононович Боткин, передав фирму четверым сыновьям, выделил остальным детям небольшой капитал; Мария Петровна по какой-то причине получила больше остальных — не 20, а 35 тысяч рублей. Но распоряжаться всем капиталом она не могла, а получала лишь проценты с него, то есть примерно две — две с половиной тысячи рублей в год. Поэтому говорить о том, что Фет «женился на деньгах», не приходится. Было ещё одно обстоятельство, которое осложняло ситуацию: Мария Петровна не была девицей (о какой-то драматической любовной связи, случившейся в 1854—1855 годах, имеются только косвенные упоминания) и, вероятно, призналась в этом в ответ на предложение руки и сердца. Василий Петрович писал брату Дмитрию 28 июня (10 июля), что «открытие Маши также подействовало на него (Фета. — М. М.)»333.

Всё это не изменило решение Фета. Практически сразу после сделанного Марии предложения, 16 (28) мая 1857 года, поэт писал Боткину: «Познакомясь короче с сестрой Вашей, я более и более убеждался в её добром сердце и мягком характере, первых залогах всякой возможности домашнего счастия. Она чувствует ко мне привязанность (говорить против себя ей не для чего), следовательно, настоящие духовные отношения мои к любимой женщине законны и гармоничны. Бедняжка, смущённая и трепетная, в отрывочных словах передала мне своё прошлое, и я сказал ей то же, что я и Вам повторяю. Я не китаец по понятиям. Моё спокойствие и счастие зависит от её будущего, а не от прошедшего. Говорю я это после упорной внутренней борьбы, а не легкомысленно... Тому, кто не довольствуется своим домашним очагом, своим семейным обетом, не