Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев

— «Певице», являющее собой вершину фетовской («бенедиктовской») поэтической дерзости, где банальные поэтические штампы («даль», «печаль», «любовь», «роща», «месяц», «слёзы», «улыбка»), как кусочки мозаики, перемешанные, рассыпанные и случайно собранные, начинают звучать так, как будто в первый раз произнесены поэтом, по чистоте выражаемой эмоции приближая стихи к музыке:Уноси моё сердце в звенящую даль, Где как месяц за рощей печаль, В этих звуках на жаркие слёзы твои Кротко светит улыбка любви...

Кроме стихов Фет на досуге писал путевые очерки, которые мы обильно цитировали. Их часто недооценивают, считают «проходными», малосодержательными. Уже современники считали их текст как минимум неровным. Боткин писал Тургеневу: «Кстати: его дорожные впечатления, напечатанные в ноябрьск[ом] “Современнике”, местами очень посредственны, а местами прелестны; поэтическая натура так и вырывается из хлама»316. По причине «поверхностности» и бессодержательности «Современник» прервал их публикацию и не напечатал письмо о поездке по Италии. Панаев, сначала назвавший письмо о Париже «довольно милым», 28 июня 1857 года писал Боткину: «...Пришли такие времена, что самое благоуханное и поэтическое произведение, не соприкасающееся с современною действительностью, с живыми, насущными интересами минуты, пройдёт теперь незамеченным... Это грустно, а факт — теперь уже нельзя угощать публику безнаказанно между прочим письмами Фета, и я не печатаю их...»317 Между тем эти очерки написаны очень живо, увлекательно и вовсе не оторваны от актуальных вопросов современности. Внимательный читатель найдёт в них не только меткие суждения об искусстве, но и очень радикальное выражение собственного художественного кредо и вполне серьёзные (пусть и совсем не либеральные) мысли о Европе и завуалированные — о ситуации в России и о путях её дальнейшего развития.

В Россию брат и сестра приехали с планом дальнейшей жизни, возникшим в ходе последнего этапа заграничного путешествия: «...я должен был вернуться в наши родовые Новосёлки и, принявши их в своё управление, присоединить к общей нашей жизни проценты с небольшого моего капитала, находившегося большею частию у братьев на руках». Проект казался вполне осуществимым, однако мирно поселиться в родовом гнезде не удалось. Произошедшая по приезде щекотливая история, помешавшая исполнению задуманного плана, надо признать, рассказана Фетом в его мемуарах очень деликатно. В Новосёлках Афанасий с Надей обнаружили поселившихся там сестру Любовь и её мужа Александра Никитича, в качестве Надиного опекуна управлявшего имением. У них план родственников не встретил сочувствия, поскольку в случае его осуществления, как довольно прямо пишет мемуарист, Любиньке «предстояло отправляться в своё Ивановское». Между сёстрами состоялся разговор, содержание которого Фет не сообщает: «Я, конечно, во все эти переговоры не вмешивался, зная без того, что Надя не из числа способных поддаться первым чужим убеждениям»318. Думается, что наиболее практичная из членов семьи и наименее склонная к благородной экзальтации Любинька употребила для убеждения сестры разные аргументы.

На другой день, когда переговоры были в разгаре и ничего не было решено, произошла ещё одна неожиданность: в Новосёлки явился Иван Борисов, «исхудалый», жалующийся на «привезённую им из Малой Азии лихорадку»319. На следующий день Фет по настоянию Нади приехал к другу в Фатьяново и провёл с ним день. Оказалось, что тот вышел в отставку ещё в октябре 1856 года и что не смог излечиться от любви. Рассказ о неудачном романе Надежды произвёл на Ивана Петровича ужасное впечатление. «Спасибо, брат, что ты мне об этом рассказал. Я сейчас же поеду, разыщу и убью его», — заявил Борисов. Однако наутро прискакал посланный из Новосёлок с просьбой срочно приехать, поскольку, писала Любинька в записке, «с Наденькой происходит что-то необычайное»320. Спешно вернувшийся Фет застал сестру в её кабинете на антресолях за написанием «драмы в пяти действиях» «Ариадна». «Это совершенно несвойственное Наде авторство, — пишет Фет, — необычайно яркий цвет её лица и блеск глаз сразу высказали мне убийственную истину. Бедное дитя не выдержало всех потрясений. Передо мною сидела прелестная и безумная Надя»321. Больную удалось уложить в постель, но попытки поговорить с ней вызывали у неё приступы ненависти. Собравшиеся на импровизированный совет Фет, Шеншин и тотчас примчавшийся Борисов приняли решение «безотлагательно везти больную в Орёл к тамошним врачам». Месяц она провела в губернском городе, но все старания помочь ей были бесполезны: заметив взгляд любимого ею брата Василия, Надя вскрикивала: «Медуза! Медузища противная!»322 Доктора настоятельно рекомендовали отправить её в Москву, к знаменитому профессору-психиатру В. Ф. Саблеру.

Так неожиданно для себя Фет вынужден был отправиться в Москву. Он выехал из Орла в феврале в большой четырёхместной карете, выписанной из Новосёлок, взяв, кроме Нади, её горничную и компаньонку — небогатую дворянку, свою крестницу. По дороге больная, «невзирая на связанные руки и ноги, лёжа на заднем сиденье и упираясь ногами в стенку кареты, старалась разломить последнюю»323. В Москве Надю осмотрел знаменитый психиатр, и по его совету больную поместили в лечебницу Василия Ивановича Красовского в Денисовском переулке. Сам Фет, не желая оставлять сестру в одиночестве, поселился поблизости, на Старой Басманной, в «довольно уютной» квартире; в скором времени к нему присоединился Борисов. Решение жить в Москве только отчасти было вызвано заботой о сестре. Скромный план Фета провести остаток жизни в Новосёлках рухнул — имение оставалось в распоряжении Любиньки и её мужа. Другие имения после смерти отца перешли к братьям, у каждого из которых он, наверное, мог бы найти приют, но жить совсем не на положении хозяина, как у Нади. Поэтому он и решил на несколько месяцев поселиться в недорогой, доступной ему по средствам квартире в Первопрестольной, поблизости от сестры, которой, возможно, понадобится его помощь, — оглядеться, прийти в себя и определиться с дальнейшими планами.

БРАК ПО РАСЧЁТУ

Время с конца февраля по конец июля 1857 года Фет провёл в Москве. Больница, в которую поместили Надежду, была хорошая; посещения брата раздражали больную, вызывали приступы гнева, поэтому визиты к ней были редки. Подавляющую часть времени Фет был свободен и мог делать, что хотел. У него были средства — небольшие, но достаточные для одинокой и непритязательной жизни. Отпуск ещё продолжался, так что можно было не торопиться порывать со ставшей бесполезной военной службой и одновременно более полно отдаться литературе. Он