Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев

писателем, называл его сдержаннее: «милейший Лев Николаевич», иногда «голубчик Лев Николаевич». Толстой чрезвычайно высоко ценил творчество Фета и ещё до их сближения в письме Боткину от 12 июля 1857 года выразил неподдельное удивление и восхищение: «И откуда у этого добродушного толстого офицера берётся такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов»365. Он даже брался протежировать Фету, не раз рекомендуя Некрасову публиковать его лирику.

Именно Толстой, вставший на позиции чистого искусства, начал втягивать Фета в литературную борьбу. Продолжая печататься в «Современнике» и не порывая с Некрасовым, Толстой в это время сблизился с Дружининым и стремился чуть ли не возглавить «пушкинское» направление в литературе — опубликовал повести «Альберт» и «Люцерн». Он видел в Фете единомышленника и практически вынуждал его к активной деятельности. Под влиянием бойцовской натуры Толстого Фет с энтузиазмом поддержал его план издавать журнал и даже, кажется, несмотря на ограниченность своих средств, согласился принимать участие в его финансировании; впрочем, позднее в письме Боткину он отрицал, что хотел вложить в это дело свой капитал, и утверждал, что деньги на издание ему «предлагали». О программе журнала Толстой писал тому же Боткину 4 января 1858 года из Москвы: «Что бы Вы сказали в теперешнее время, когда политический грязный поток хочет решительно собрать в себя всё и ежели не уничтожить, то загадить искусство, что бы Вы сказали о людях, которые бы, веря в самостоятельность и вечность искусства, собрались бы и делом (т. е. самим искусством в слове) и словом (критикой) доказывали бы эту истину и спасали бы вечное независимое от случайного, одностороннего и захватывающего политического влияния? Людьми этими не можем ли быть мы? Т. е. Тургенев, Вы, Фет, я и все, кто разделяют и будут разделять наши убеждения. Средство к этому, разумеется, журнал, сборник, что хотите. Всё, что является и явится чисто художественного, должно быть притянуто в этот журнал. Всё русское и иностранное, являющееся художественное (так в оригинале. — М. М.), должно быть обсужено. Цель журнала одна: художественное наслажденье, плакать и смеяться. Журнал ничего не доказывает, ничего не знает. Одно его мерило образованный вкус. <...> Деньги для издания дадим все — Тургенев, Вы, Фет и я и т. д.»366.

Как и Толстой, Фет верил в возможность коммерческого успеха такого предприятия. Ещё раньше, 27 декабря 1857 года, он писал тому же Боткину: «...Ты совершенно прав, объясняя теперешнее направление вкуса... Вообрази, что сочинений Щедрина вышло и разошлось 6000 эк[земпляров] и граф[ини] Ростопчи[ной] после нашего свидания в Петербурге было уже ещё издание и в огромном числе экземпляров. Ну что это значит? У Щедрина, пожалуй, есть воровство и взяточничество, а у неё, кроме полной чепухи, ничего нет. Отчего же её так алчно покупают?» Предполагаемый редактор журнала, более трезвомыслящий Боткин, ответил 25 января (6 февраля) 1858 года: «Да неужели вы с Толстым не шутя затеваете журнал? Я не советую, — во 1-х, в настоящее время русской публике не до изящной литературы, а во 2-х, журнал есть великая обуза — и ни он, ни ты не в состоянии тащить её». Но убеждённый Фет просил в предполагаемый журнал статьи самого Боткина об итальянской живописи, на что тот с некоторым опозданием ответил уже из Лондона 19 июня (1 июля): «Журнал твой не пойдёт, да и не нужен он. А деньги потратятся»367.

Другие потенциальные сотрудники журнала, который предполагалось назвать «Лира», думали примерно так же, сомневаясь и в том, что издание с такой программой будет востребовано, и в способности Фета к ведению такого трудного предприятия, требовавшего не только расчётливости и усидчивости, но и, как выразился едва ли не наиболее резко отзывавшийся о замысле Д. В. Григорович, «нравственного влияния» на будущих сотрудников. Опытный журналист Дружинин в письме Толстому от 15 мая 1858 года предрекал замыслу полный провал: «Мне сказывал Григорович, что будто бы Фет мечтает о новом журнале и, что хуже, думает дать на него свои деньги. Защитите его от такой беды (если слух справедлив) и объясните ему, что в теперешнее время журнал может удаться лишь... при двух условиях: 1) огромном основном капитале, который дал бы средство терпеливо ждать внимания публики, и 2) при неутомимой ярости участников по части работы»368. Возможно, у Толстого и Фета хватило бы «ярости», но капиталов и «живых» сил явно недоставало. В результате ни план издания нового журнала (как хотел Фет), ни аренда «Современника» (о чём мечтал Толстой) или «Библиотеки для чтения» (что предлагал Дружинин) не осуществились.

Дружба Фета с Толстым сохранилась надолго, в отличие от столь тесной идейной близости. Увлечение Толстого «чистым искусством» было одним из этапов его своеобычного, изобилующего изломами духовного пути, реакцией на политические общественные процессы, результатом недовольства собой, очередной попыткой как-то оправдать существование литературы и искусства. Для Фета же вера в идеалы «чистого искусства» была абсолютно органична, сложилась едва ли не с детства, существовала независимо от текущих литературно-общественных баталий, и никто и ничто не смогло поколебать её до конца его жизни. Эту веру он выразил в первой критической статье «О стихотворениях Ф. Тютчева», опубликованной во втором номере нового журнала «Русское слово» (издававшегося тем самым неприятно поразившим Фета графом Кушелевым-Безбородко), куда его привёл старый друг Полонский, в то время один из редакторов журнала.

В этой знаменитой статье, по сути, нет ничего нового для Фета, высказанные там мысли восходят к его ещё университетскому чтению Винкельмана и Шеллинга. Однако в новой ситуации эти идеи принимают форму почти политическую; Фет не только формулирует их, но намеренно придаёт им заострённую форму. Он сразу заявляет: «...вопросы: о правах гражданства поэзии между прочими человеческими деятельностями, о её нравственном значении, о современности в данную эпоху и т. п. считаю кошмарами, от которых давно и навсегда отделался» — и переходит к тому, что считает сущностью и назначением искусства: «Поэзия, или вообще художество, есть чистое воспроизведение не предмета, а только одностороннего его идеала; воспроизведение самого предмета было бы не только ненужным, но и невозможным его повторением. У всякого предмета тысячи сторон... художнику дорога только одна сторона предметов: их красота, точно так же, как математику дороги их очертания или численность». Поэт может избирать любые предметы для изображения, поскольку «мир во всех своих частях равно прекрасен»: «Дайте нам прежде всего в поэте его зоркость в отношении к красоте, а остальное на заднем плане»369. Особенно эпатирующим выглядело безапелляционное заявление, что не только