Афанасий Фет - Михаил Сергеевич Макеев

Что ж сиротливо так безмолвствуешь теперь? Ты сам, бездушный Рим, пал жертвой силы дикой, Как устаревший хищный зверь...

Перед нами не аллегория николаевской России (аллегории Фет ненавидел даже в сказках Андерсена), но не видеть здесь политического пафоса тоже невозможно.

И среди произведений Фета, напечатанных в «Современнике» в течение 1858-го и первой половины 1859 года, в стихотворении «Музе» («Надолго ли опять мой угол посетила...») можно видеть намеренную аллюзию на пушкинское «Поэт и толпа»: строфа «Как сладко, позабыв житейское волненье, / От чистых помыслов пылать и потухать, / Могучее твоё учуя дуновенье, / И вечно девственным словам твоим внимать» напоминает строки из превратившегося в знамя «чистого искусства» стихотворения Пушкина: «Не для житейского волненья, / Не для корысти, не для битв, / Мы рождены для вдохновенья, /Для звуков сладких и молитв». Явно отсылает к Пушкину и сама лексика, как бы банальная и выглядящая нетипично высокой для Фета. Употреблённое в конце стихотворения «Кричат перепела, трещат коростели...» редчайшее у Фета слово «гражданин» полемически отсылает к некрасовскому «Поэту и гражданину»:

...Приснится мне опять весенний, светлый сон На лоне божески едином, И мира юного покоен, примирён, Я стану вечным гражданином.

В целом же преобладают стихотворения аполитичные и как бы не замечающие ни эстетических, ни общественных полемик: «Рыбка» («Тепло на солнышке. Весна...»), «Нимфа и молодой сатир (Группа Ставассера)» («Постой хотя на миг! О камень или пень...), «Грёзы» («Мне снился сон, что сплю я непробудно...»). В «Библиотеке для чтения» в тот же период печатались совсем уж интимные тексты: «Нельзя» («Заря. Сияет край востока...»), «Нет, не жди ты песни страстной...», «В леса безлюдной стороны...», «Расстались мы, ты странствуешь далече...», «Я был опять в саду твоём...», Тургеневу («Прошла зима, затихла вьюга...»), «Ещё акация одна...». Таким образом, хотя политика и литературная полемика дальним фоном проникали в лирику Фета, но всё-таки она была островом среди бурного моря борьбы за подлинное искусство.

Среди стихотворений, написанных после возвращения из-за границы, настоящих шедевров мало. Большинство из них узнаваемы по стилю, сочетающему прежнюю картинность с новой и не всегда удачной назидательностью — например, «Смерти», «Одинокий дуб» или «О нет, не стану звать утраченную радость...», но лишь немногие сохранили фетовский стиль в чистоте, как стихотворение «Скрип шагов вдоль улиц белых...», напоминающее самые ранние вещи поэта и недаром в следующем собрании его стихотворений включённое в раздел «Снега», до того времени остававшийся в неприкосновенности. Кроме уже упоминавшегося «Певице», выделяется опубликованный в начале 1859 года в «Русском вестнике» шедевр «Ярким солнцем в лесу пламенеет костёр...», как будто избежавший всех новых веяний и возвращающий того Фета, который умел выстраивать картины, наполненные эмоциями и смыслом, не прибегая к назидательным сентенциям. Смелое противопоставление яркого ночного огня и тусклого дневного света (где светилом становится костёр, а само солнце скрывается в тумане «лениво и скупо мерцающего дня»), ночного волшебства (где «пьяных гигантов столпившийся хор») и дневной скучной прозы (где вместо волшебных существ остаётся «изогнувшийся пень») создаёт одну из самых незабываемых фетовских картин, пронизанных музыкой и светом.

Современники начали говорить, что талант Фета слабеет. Дружинин писал ему в конце января 1858 года: «С Золотого века Вы не произвели ничего первоклассного»375. Сам поэт, впрочем, этого не видел или не признавал, склонный верить скорее положительным отзывам: Аполлон Григорьев писал ему из Флоренции 4 (16) января 1858 года: «Пожалуйста, не верь ты в отношении к своим стихам никому, кроме Боткина и меня, разве только подвергай их иногда математическому анализу Эдельсона» — и убеждал: «Стихи свежи, благоуханны и, по-моему, даже ясны»376. Впрочем, в том же письме всегда бедствующий Григорьев просил прислать ему взаймы на запутанных условиях «восемьдесят червонцев», что у Фета вызвало раздражение, прорвавшееся в письме сестре Надежде от 21 января 1858 года: «Вчера Григорьев Аполлон ужасно возмутил меня своим письмом. Он умоляет выслать ему до лета взаймы 250 р. сер[ебром], а у меня, как ты сама знаешь, грош в кармане, и я должен был отказать. Но это мне ужасно тяжело... Стоит вести свои дела осмотрительно, чтобы прослыть всемирным банкиром»377.

Отдушиной от литературных битв и отчасти борьбы за существование была деревенская жизнь. Борисовы, переехавшие из Фатьянова в Новосёлки, усердно звали погостить, и Фет охотно пользовался этим приглашением — жить в деревне, к тому же в гостях, было намного дешевле, чем в Москве. Согласно воспоминаниям Фета, таков был их уговор: «...Мы решили с Борисовыми, протягивая друг другу материальную руку помощи, делить год на зиму и лето, из которых первую половину Борисовы гостили бы у нас в Москве, а вторую мы у них — в деревне»378. В Новосёлках Феты провели весну, лето, сентябрь и как минимум начало октября 1858 года и примерно столько же времени в следующем году. В первый приезд разместились на антресолях, где когда-то жила мать. Борисов занимался хозяйством, периодически выезжая в Грайворонку. Фет работал — переводил историческую трагедию Шекспира «Юлий Цезарь» — и отдыхал. Надежда, ожидающая ребёнка, по совету врачей много гуляла, и брат с удовольствием к ней присоединялся.

Компанию составляли жившие по российским меркам близко Тургенев и семья Толстого. Разговаривали, читали друг другу произведения, над которыми работали: Фет — свои переводы, Тургенев — «Дворянское гнездо». Охотились, часто заходя довольно далеко. Гостили друг у друга — Фет стал завсегдатаем и в Спасском-Лутовинове, и в Ясной Поляне. Лев Толстой (не говоря уже о его «образцовом» брате Николае) был для Фета примером цельности натуры, и тот восхищался силой и оригинальностью его ума и характера. А вот с Тургеневым установились отношения насмешливые. Тургенев мог подшучивать над кавалерийской походкой Фета, вступать в споры, казавшиеся поэту мелочными и всё больше раздражавшие его, равно как и тургеневская двойственность, которую Фет считал не лицемерием, но следствием неосновательности, легкомысленности и вялости натуры: «Я был страстным поклонником Тургенева... меня крайне изумляло несогласие проповедей с делом. Так помню, проезжая однажды вдоль Спасской деревни с Тургеневым и спросивши Тургенева о благосостоянии крестьян, я был крайне удивлён не столько сообщением о