Крутыми верстами - Николай Сташек

Уклоняясь от вопроса, Великий делал вид, что не слышал его, но все же покраснел. Видно, вспомнилось, как однажды, после какой-то небольшой пирушки, когда полк находился во втором эшелоне, сделал неудачную «вылазку». Бес толкнул побаловаться с недотрогой телефонисткой, а потом не мог смотреть ей в глаза, избегал ее взгляда.

— Тут пока темный лес, — как всегда, по-юношески засмеялся Великий. — Время дороже денег. Его не хватает.

Опираясь на палку, поспешил к командиру майор Бойченко. Утирая пот, широко улыбнулся:

— Командую в леспромхозе женским гарнизоном. Получается что-то вроде свадьбы в Малиновке. Вот только с пляской не все ладно, — похлопал он по самодельному протезу.

Подошел капитан Рындин. Он располнел, голос стал хриплым, но с махорочной цигаркой до сих пор не расстается. После ранения на Днепре долго мотался по госпиталям, а когда был признан негодным для строя — возвратился на прежнюю службу, в органы внутренних дел.

— О, моя милиция меня бережет! — прокричал майор Безродный, выпрыгнув на ходу из подошедшего автобуса.

Дремов не переставал думать о том, как после возвращения в Москву он разыщет Заикина, а затем вместе с ним или даже не дожидаясь его полетит к Зине. «Вот найти еще Аннушку. Какое было бы счастье!» — сжималось его сердце, хотя и чувствовал, что теперь о» уже не одинок.

К нему решительно протиснулся Иван Решетня. Приложив руку к головному убору, вытянувшись, как истый службист, и не моргнув глазом, стал рапортовать:

— Товарищ гвардии генерал! Медицинская служба энского Краснознаменного… — Не закончив фразы, врач опустил руку и, обняв Ивана Николаевича, стал его крепко целовать.

Дремов не отбивался, а когда освободился из объятий, сердечно проговорил:

— Ну и медицина! Ну и служба! Вот и молодец! Сильный, чертяка!

Иван Решетня рассказал, что теперь он занимается преподавательской работой в одном из медицинских вузов. Дела идут хорошо, растет шалун сынишка. Хвалился, что вскоре семейство прибавится.

Однополчане прибывали и прибывали и оставили сквер только поздно вечером.

На второй день состоялся городской митинг по случаю открытия памятника воинам, павшим в боях при освобождении райцентра Мраморное.

Спускаясь с трибуны после окончания митинга, Дремов совсем неожиданно попал в объятия матроса Юхима. Забыв о разнице в чинах, широкоплечий моряк сгреб Дремова, как медведь.

— Спешил, но немного опоздал. Служба, — оправдывался Юхим, а заметив на себе взгляд командира, скосился на звезды. — Вторую, товарищ генерал, подбросили под Балатоном. Туго там пришлось, но устояли. Вот и… — Юхим еще раз посмотрел на грудь.

— Какой же ты, товарищ Корж, молодец! Теперь плаваешь?

— Позвольте доложить, товарищ генерал! Состоим в рядах доблестного Черноморского флота!

— Как дед? Как брательник Иван?

— О, дед жив-здоров. Часто вспоминает о переправе, а с медалью не расстается. Подрос и Иван. Стал агрономом.

Третий день встречи каждый из полков собирался провести на своем бывшем участке обороны.

Дремов поднялся в этот день рано, уехал в поле, а оказавшись у разрушенного мостика рядом с рощицей, остановился.

— Приехали, товарищ Тузов. Дальше пешком.

Пройдя немного вдоль опушки по высокой росистой траве, Дремов остановился. Перед глазами замелькали шедшие в атаку по высоте вражеские танки, а в небе над рощей повисли пикирующие бомбардировщики. Рощу, как и весь участок полка, охватило дымом и пламенем. В грохоте разрывов, смешавшихся с ревом моторов, время от времени слышались надрывные выкрики, команды, а после того, как одна из бомб угодила в ход сообщения рядом с блиндажом, на НП стало темно. Вскочив со дна траншеи, он увидел опрокинувшегося спиной на бруствер смертельно раненного майора Кобзева. «Да, здесь оборвалась его жизнь». Дремов вспомнил о солдате-связисте, который здесь бежал от танка, а совсем скоро — за Десной — бросился против танка со связкой гранат.

Послышался шум приближавшихся машин. Дремов поднял голову. На опушке рощи из двух автобусов высыпали люди. Оказалось, что там, где остановились машины, на небольшой, залитой солнцем многотравной поляне уже с раннего утра хлопотал майор Безродный.

Рассыпавшись вокруг автобусов, люди вначале возбужденно и громко разговаривали друг с другом, но, вспомнив, что прибыли на место, где пять лет назад стояли насмерть, отражая атаки врага, где спят вечным сном многие их друзья-однополчане, стихли. Не сговариваясь, одни небольшими группами, другие в одиночку неторопливо разбрелись по бывшему полковому участку. Каждому хотелось побывать на том месте, где был его окоп, огневая позиция, чтобы вспомнить о чем-то своем, может быть, о таком, что осталось в душе на всю жизнь, о чем не всегда хватает сил рассказать другим.

Дремов не пошел по участку полка. Оставаясь на склонах высоты и осматривая местность вокруг, он думал о судьбах своих бойцов, о тех, кто, не щадя жизни, стоял на этом рубеже насмерть.

Когда солнце поднялось и яркие его лучи высушили серебристую росу, со стороны поляны послышался звон сковороды. Прошло полчаса, и люди были в сборе.

По команде Безродного они заняли места за импровизированным столом. И когда их взоры устремились на Дремова, он понял, что от него однополчане ждут чего-то родного, теплого, сокровенного. Поднявшись, он заговорил спокойным голосом:

— Боевые друзья! За эти дни уже было сказано много всего самого доброго о боевых делах наших полков, о той большой победе, которая была одержана на этом рубеже. Сейчас мне хочется говорить о солдатах и офицерах, живых и павших. Наша встреча сегодня стала возможной потому, что в те июльские дни, когда полыхали в огне пожарищ эти высотки и холмы на русской земле, их защищали сплоченные воедино сыны всех республик любимой Отчизны, потому, что рядом с русским не выпускал пулемета из рук казах, что рядом с Ладыгиным вели огонь грузин Харазия и узбек Тура Юлдашев, что фронт целой роты прикрывал Федор Ершов, а самым родным человеком для бойцов всей четвертой роты был до последней минуты жизни бесстрашный сын Алтая старший лейтенант Сирота. Вера в победу поднимала нас в атаки. Теперь на этой земле каждая травинка, каждый листочек и колосочек шепчут лишь одно слово — спасибо.

Говоря о трудных дорогах войны, Иван Николаевич мысленно себе представлял и те крутые версты, которые ему пришлось пройти по степям Украины и Польши, а затем и по Германии. Но ярче всего запечатлелась та последняя, которая оборвалась чуть ли не у самого рейхстага.

О бесстрашии и подвигах личного состава полка на этом рубеже Дремов говорил подробно, а когда упоминал о капитане Заикине — однополчане согласно кивали головами, хорошо помня, как часто успех первого батальона обеспечивал выполнение боевых задач другим подразделениям.

После того как однополчане почтили память товарищей молчанием, Дремов сказал:

— Лучшим памятником павшим будет наша память о них, наш вдохновенный труд и ратные подвиги во имя Родины!

О многом вспомнили и переговорили в тот день боевые друзья, время пролетело незаметно, а когда к вечеру поднялась буря и над землей появилась темная, предгрозовая туча, заволакивая голубизну неба, поляна постепенно опустела.

Дремов уезжал последним. Огибая рощу, он еще раз неторопливо оглядывал бывший полковой участок, а оказавшись на высотке с памятником, остановился. Он поднялся на обросший побелевшим ковылем курган, по скатам которого частично проходил ход сообщения к его наблюдательному пункту. Совсем неожиданно родились строчки:

Я стою на кургане заброшенном,Вспоминаю те дни и бои,А на поле на этом нескошенномСпят и ныне солдаты мои.

Долго не хотелось уходить. Нельзя было оторвать взгляда от бескрайних далей. В ушах звенела музыка неистощимой жизни.

Отсюда он наблюдал, как созревшая рожь убегала тяжелыми упругими волнами с холма на холм, а оглянувшись, увидел рощу, ту самую, от которой после бомбовых ударов вражеской авиации в огненные дни сорок третьего остались лишь избитые, почерневшие стволы.

Возвратившись в Москву домой поздней ночью, Дремов поспешил к почтовому ящику. Среди кипы газет он заметил серенький конверт. Взглянув пристальней, вздрогнул. «Нет! Не может быть!» — закричало у него внутри. Он извлек из конверта дрожащими пальцами небольшой листок. «Да, она, Аннушка!» — затрепетало в груди.

«Ваня! Прости за бесцеремонное вторжение. Вполне вероятно, что было бы лучше мне так не поступать, но больше не хватает сил, не выдержало сердце. Пишу с надеждой узнать хоть что-то о нашей дочурке. Уже во сне вижу отписки: «Такая не числится».

Все годы после нашей разлуки я не переставала и не перестаю тебя любить. Я искала тебя чуть ли не на всей земле, а когда меня уверили, что тебя нет в живых — видимо, в отчаянии, предала нашу любовь. И хотя за это жестоко поплатилась, пощады не прошу. Безгранично рада, что ты жив и здоров. Этим живу и я. С тобою я уже встречалась под Берлином, но показаться тебе на глаза не могла. Всей душой желаю, чтобы ты был счастлив».