Крутыми верстами - Николай Сташек

Все студенты были в нее влюблены, а когда узнали о постигшем ее семейном горе — очень переживали. Вы знаете, о чем идет речь. Но самую тяжелую скорбь мне пришлось пережить в первый день войны, когда увидела после бомбовых ударов фашистской авиации по Минску, как Анну Павловну уносили на носилках в бессознательном состоянии. Выжила ли она — сказать трудно.

А тут получилось так, что я полюбила вас всей душой и зашло у меня это так далеко, что я была уже не в силах себя сдерживать. Но ведь я не знала, что вы ее муж.

Так, хотя и без взаимности, мне посчастливилось тут, на войне, испытать любовь, нежность. А вообще мне сильно хотелось вас отвоевать на всю жизнь. Теперь я поняла, что это совершенно невозможно. Если…»

Перелистав странички, Иван Николаевич не нашел продолжения письма. Откинувшись к стенке, он закрыл глаза. «Унесли в бессознательном состоянии. Вероятно, этим и объясняются безрезультатные поиски. Кто в той обстановке мог ее спасти?» — подумал он с тревогой.

Вспомнилась Ядвига. Он все еще не мог поверить, что ее уже нет. Он знал, что Ядвига его любила страстно, всей душой, как только в состоянии любить вполне цельная натура, успевшая познать любовь. Он знал и о том, что, будучи женщиной чуткой и нежной, Ядвига проявляла свою любовь ненавязчиво, а в трудные для него минуты старалась помочь как только могла. Возможно, именно поэтому ему и казалось, что в ее гибели он в какой-то мере повинен. «Не пришла бы проститься, не попала бы под бомбежку, а так…» Он чувствовал, как щемило сердце.

За три года войны, находясь непосредственно в боевых порядках передовых подразделений и частей, Дремову довелось хлебнуть столько лиха, что, казалось, должна была очерстветь его душа, притупиться. Но, получив назначение для совместной службы с Горбуновым, он почувствовал, как защемило в груди. Вспомнилось, как Горбунов, пожимая его руку при поспешном расставании у лагерной проходной, с грустью в голосе сказал: «Прощай, Иван. Видно, навсегда».

Тяжело было Дремову тогда оглянуться назад. К счастью, генерал ошибся. Вскоре и он был освобожден и, несмотря на слабое здоровье, отправился на фронт.

Встреча оказалась более трогательной, чем Иван Николаевич мог предположить. Горбунову все не верилось, что рядом находится Дремов, с которым пришлось вместе перенести так много горя. Когда же волнение несколько улеглось, начались рассказы да расспросы обо всем пережитом за последние годы. Сидели долго, далеко за полночь. И хотя Горбунов говорил о себе довольно много, Дремова насторожило то, что он ни словом не обмолвился о семье. «Вполне возможно, что это у него самое больное место. Стало быть, уточнять о ней сейчас совсем неуместно», — решил он.

Перед тем как уйти на отдых, Горбунов, взглянув Дремову в глаза, усмехнулся:

— А тут еще и счастье. Командует-то нами Громов. Вы ведь знакомы?

— Ну как же! Был нашим комдивом. Учил уму-разуму. А потом Испания…

— Вот и хорошо. Ты помнишь, и он тебя не забыл. Приехал к нам как-то после приказа Верховного, в котором была и тебе благодарность, походил, понаблюдал, как меня прижимает одышка, да и говорит: «Есть на примете один человек. Тебе бы его помощником». На том разговор и закончился, а будучи в Москве, когда утверждали на фронт, забросил удочку. И клюнуло. После возвращения шутил: «Тебе, Горбунов, сюрпризик». Была, конечно, догадка, что речь идет о заме, но никак не думал, что о тебе. Как спрошу, посмеивается. «Не спеши. Дольше терпится, слаще будет». Во второй приезд сидел долго. Все пытал, как это я себе представляю прорыв через болота и выход противнику в тыл на том участке, где он нас совсем не ожидает, а когда устал — бросил карандаш и начал рассказывать о нелегкой службе в Испании.

В тот вечер Дремов вспомнил о многом, но с особой благодарностью думал о Громове. «Взял с собой в Испанию, а там никогда не выпускал из поля зрения. В обстановке особо трудной, не щадя себя, пробивался к батальону под свинцовым дождем, чтобы разобраться самому, помочь, посоветовать. При возвращении на Родину представил к награде и к очередному воинскому званию. Не колеблясь рекомендовал на должность командира полка. Да и теперь не забыл. Разыскал. Человек большой души, неиссякаемой воли и бесстрашия. Да и какой-то он везучий. Там мотался под огнем фалангистов и остался цел, а после возвращения был высоко отмечен, по заслугам. Вроде и с семьей у него не то, что у меня. Да и в этой войне тоже быстро выдвинулся. Фронтом командует…»

Особую боль Дремову причинило воспоминание о тяжелых потерях батальона, которым он командовал в Испании, когда из-за преступной халатности капитана Черемных погибли многие его подчиненные. Он остался на всю жизнь уверенным в том, что, если бы подрыв ущелья, по дну которого проходила дорога, был осуществлен, батальон мог бы успешно оторваться от противника и, уйдя в горы, соединиться со своими главными силами.

Взрывчатки у саперов для осуществления подрыва было вполне достаточно, но они не имели в достатке бикфордова шнура, который можно было раздобыть только в соседней бригаде, занимавшей оборону в нескольких километрах от маршрута отхода батальона. Добыть шнур мог только Дремов, хорошо знавший крутой нрав и упрямство командира бригады. Дремову очень не хотелось отлучаться из батальона даже на непродолжительное время, но другого выхода не было. Оставив за себя капитана Черемных и объяснив ему задачи по подготовке подрывов, Дремов поспешил к машине, а подходя к ней, заметил прятавшуюся в кустах медсестру Роситу.

Девушку-испанку он знал давно. Она появилась в батальоне сразу после того, как он туда прибыл. Ничего плохого до последнего времени Дремов за ней не замечал. В боях она проявляла бесстрашие. Ее часто можно было видеть не только с медицинской сумкой, но и с карабином за спиной. На ее лице не угасала улыбка даже в часы тяжелой боевой обстановки. Своим бесстрашием она нередко вдохновляла бойцов. А тут, увидев приближающегося командира, опустила голову, насупилась. В разговор вступил шофер Пенье — испанец. С трудом подбирая слова, он стал объяснять, что Росита боится камарадо Андро (так звали они Черемных) и в отсутствие командира не хочет оставаться в батальоне. Она в этих краях родилась и выросла, хорошо знает местность и просит взять ее проводником. Времени на поиски более подходящего проводника у Дремова не было, и он взял Роситу. Делал он это еще и потому, что знал о недостойном поведении Черемных по отношению к девушке.

Машина пошла прямиком и вскоре прибыла на командный пункт бригады. Шнур раздобыли, и, возвратившись, Дремов встретил батальон на условном рубеже, но ни одну из поставленных задач Черемных не выполнил, а главное — были не подготовлены взрывы.

Возмутившись, Дремов принялся сам руководить работами саперов, но было уже поздно. Противник беспрепятственно подошел и навалился на батальон превосходящими силами.

В неравном бою батальон, понеся тяжелые потери, отошел в горы лишь частью сил. Черемных получил легкое ранение в мягкие ткани бедра. Избегая встречи с Дремовым, он весь путь до штаба бригады держался в стороне.

13

Выписавшись из госпиталя, Заикин убыл в находившийся по соседству полк резерва офицерского состава, а пробыв там несколько дней, начал присматриваться, как бы побыстрее отправиться на фронт. К сожалению, команды в эти дни формировались то для белорусских фронтов, то для новых формирований в Поволжье, в то время как ему для розысков своей дивизии надо было попасть на юго-западное направление.

А тут совсем неожиданно его позвали к заместителю командира полка по снабжению. В тесном кабинете Заикин увидел щуплого седовласого майора.

— Рад вас приветствовать, — сказал тот. — Прошу садиться. Как себя чувствуете после госпиталя?

Заикин ответил коротко, все еще думая о неудаче с отъездом на фронт. Майор, видимо, понял, что капитан чем-то взволнован, и заговорил в совсем смягченном тоне:

— Хотелось бы как-то облегчить вам то время, пока будут оформлять документы. Некоторыми возможностями мы для этого располагаем.

Заикин поднял на майора удивленные глаза.

— Да, да. Недельки две можно хорошо отдохнуть. Мы не в силах предоставить такую возможность всем находящимся в полку резерва офицерам, но Героев у нас не так-то много. Так что не возражайте.

Вначале Заикин почувствовал некоторую неловкость, но когда понял, что речь идет о поездке в подсобное хозяйство, находящееся на берегу Волги, согласился.

С тем он и ушел от майора, а поднявшись утром, до восхода солнца, поспешил во двор. Там стояла полуторка. Под ее задранным капотом ковырялся шофер. Заметив капитана, вытер руки о замусоленные бока и пригласил:

— Пожалуйста, поедем.

Заикин поднялся в кузов и, поздоровавшись с женщиной, прижимавшей ребенка, сел рядом.