Работа любви - Григорий Померанц

И Олейников плачет над судьбой таракана, как Лебедев, прочитав о мадам Дюбарри, умолявшей палача: еще минуточку, господин палач, еще минуточку…

Бог, витая Духом Своим над Бездной, созерцает мгновения, когда прикосновение его направит хаос к космосу и к жизни. Но чем больше подобия Божьего в существах, созданных в пространстве и времени, тем больше Бог ждет от них умения самим найти Божий след и идти по Божьему следу, а не от принципа к принципу, и сегодня это ожидание более напряженно, чем прежде.

Вглядываясь в бесконечность пространства и времени, где несутся куда-то, разбегаясь, галактики, мы можем назвать одной из ипостасей вечно живой огонь творчества, уравновешивающий холод небытия, уравновешивающий инерцию, ведущую к смерти. Это подсказал мне Томас Мертон в своей заметке о Гераклите. Это подсказывают мне стихи Зинаиды Миркиной.

Но Бог не только уравновешивает движение материи к распаду. Он создает, где это возможно, близнецов нашей прекрасной Земли – жилища созерцателей, собеседников своих. И созерцание созерцателей погружается в тождество с вечно живым огнем Божьего творчества и поддерживает этот огонь любви своей любовью. И невидимое побратимство созерцателей, рассыпанных в пространстве и времени, непостижимым образом сливается в вечности в единую вторую ипостась, в космического Христа.

Этот образ подсказал мне буддизм. Одно из «тел» Будды в северном буддизме – Вайрочана, космическое «тело» Будды. Слово «тело» – такая же условность, как ипостась, гипостазис, подстановка, подмена неуловимого поворота Единого мысленно зримым образом. В ипостасях или «телах» мы созерцаем повороты, облики Бога, не разрушая Его единства.

Говоря, что Отец отдал на страдание своего Сына, мы вносим в Бога привычные разрывы между предметами, превращая Троицу в три разных существа. На самом деле, Сын отделен от Отца только в наших пространственных представлениях. С Божьей точки зрения ипостаси нераздельны, «Христос в агонии до скончания века» (Паскаль), и Бог сам кричит к Богу, как в стихотворении, которое меня каждый раз потрясает.

Бог в своем тварном образе сам тонкокож и открыт малейшему уколу. Способность к экстазу творчества и способность к мукам от суеты и шума окружающих одна и та же. На ложе созерцания достаточно горошины, чтобы она впилась в плоть, достаточно будней цивилизации, все дальше уходящей от Божьего следа. Осколки обид, возмущения, ненависти, злобы носятся в ауре цивилизации и постоянно ранят созерцателя. Без этой тонкокожести созерцатель и Бога не сумел бы почувствовать. Но созерцатель не выдержал бы своих мук, если бы единство Бога не оборачивалось бы к нему еще одной ипостасью – духом-утешителем, разлитым в природе и воплощенным в искусстве, когда искусство становится божественным, и в человеческом сострадании, когда Бог действует через своих ангелов-хранителей, живущих в человеческих сердцах.

Бог – поэт наивысший, писал Тагор. И красота земли – Божья поэма, каждое дерево – новый стих. Красота земли – воплощение творческой силы Бога как любви, обращенной к созерцателю. И созерцатель отвечает на нее любовью, обращенной к Богу. Он смотрит на дерево, как лирический герой Высоцкого на ошеломившую его женщину: «я ничего не пил, не ел, я только на нее глядел, как смотрят дети…». Так именно смотрит князь Мышкин на дерево: «Разве можно видеть дерево и не быть счастливым?» В известном телесериале эта фраза скомкана, подверстана к другой, поверхностной, но в подлиннике это глубокое убеждение, опирающееся на глубокий опыт. Так можно быть и блаженным от наполнившей тебя благодати. И вот в этом помощь человека Богу.

Любовь Бога требует ответной любви, требует души, раскрывшейся навстречу любви, как Суламифь Соломону. Мейстер Экхарт написал одну из лучших своих проповедей на тему из Песни Песней: «Ибо сильна, как смерть, любовь, свирепа, как преисподняя, ревность; стрелы ее – стрелы огненные, она – пламень всесильный». Если взглянуть на Песнь Песней глазами историка – это народные песни о любви, но за напряженность чувства они были включены в Священное Писание и вдохновили мистика в его любви к Богу. Любовь к Богу – это любящее созерцание, идущее через Божий след вглубь, до вечно живого огня творчества. Таков человеческий вклад в хоровод духовного огня, который я чувствую воплощенным в рублевской Троице.

Идея, что Богу надо помочь, встретилась мне у Бёлля, а ему самому – у какого-то итальянского мыслителя, кажется, Папини. Бёлль ухватился за эту мысль как за выход из кризиса веры. Освенцим не укладывается в традиционное богословие и не укладывается Колыма. Вопли современного Иова требовали каких-то новых ответных слов. Не достаточно было почувствовать величие Бога и потопить в нем свое страдание, надо было почувствовать свою задачу, и эта задача была в словах: «Богу надо помочь». Надо было почувствовать вину человечества и каждого человека за недостаточную помощь Богу и, может быть, в первую очередь – вину праведника. Может быть, именно в этом «все в религии надо начинать с начала», как говорил Бёлль перед смертью.

Освенцим был слишком крупен, слишком хорошо организован – и не он один. Весь XX век окрашен хорошо организованной деятельностью темных вождей. Что можно ответить на вызов «скорбного неверия», как назвал это Семен Людвигович Франк, на искушение манихейского образа мира, расколотого надвое, мира всеблагого, но не всемогущего Бога и всесильного князя тьмы? Физический мир, целиком отданный раздору, давно бы погиб, ибо раздор истребляет сам себя, как Гитлер и Сталин, и существование физической вселенной, вопреки инерции саморазрушения, говорит о силе, противостоящей распаду. Но в делах человеческих Богу надо помочь. В делах человеческих Бог Всемогущ в человеческом сердце, когда наша любовь полной мерой отвечает Его любви, когда человеческие сердца полностью откликаются Его сердцу. А пока число сердец, откликающихся Богу, ничтожно мало, пока подавляющее большинство сердец глухо, Бог, присутствующий в своих тонкокожих сыновьях, сопричастных Ему, страдает вместе с ними, и угроза Апокалипсиса по-прежнему висит над нашей планетой.

Многие верующие до сих пор мыслят себе божественное вмешательство, опредмечивая его, воображая себе ангелов, вторгшихся в физический мир. Но в пространстве и времени нет ангелов, кроме тех, которые рождаются в нашем сердце. Другого вместилища для небесных воинств в пространстве и времени нет, и Бог воинств бессилен на земле, пока мы не стали его воинством. Бог не ярмарочный фокусник, он не совершает чудес, поражающих зрение и слух. Чтобы совершилось чудо, нужно сердце, которое раскрылось и повернулось к Богу, как сердце присяжных на процессе Бейлиса. Во время Второй мировой войны были попытки убедить командование ВВС союзников разбомбить газовые камеры Освенцима, но этот призыв не вызвал отклика, а у Бога нет бомбардировщиков. Бог только вдохновил некоторых заключенных, чтобы они молились за своих мучителей и за прекращение ненависти на земле. Записка с одной из таких молитв уцелела, ее часто цитирует Антоний Сурожский. Вторая ипостась складывается из таких сердец. Если бы их было больше, нас не искушало бы скорбное неверие.

То, что я пишу, мне подсказали Мейстер Экхарт и Томас Мертон, Силуан и Антоний, стихи Райнера Мария Рильке и Зинаиды Миркиной. Эти стихи раскрыли передо мной образ Бога, который из века в век отдает себя на распятие и из века в век воскресает. Стихи стерли различие между поворотами Единого, которые в человеческом уме превратились в отдельных лиц, и восстановили единство огненного хоровода, созерцаемого в творениях Рублева.

Зинаида Миркина

«Богу надо помочь»

I

Как-то раз одна женщина задала мне вопрос: «Будет ли Бог, увиденный лицом к лицу в посмертии, таким, каким мы Его себе сейчас представляем?».

Я онемела. Что мне было ответить? Что Бог непредставим и невообразим? И еще надо было бы сказать ей, что тот, кто не встретил Бога лицом к лицу здесь, не встретит Его и там. Это не только я говорю, но еще и Симеон Новый Богослов. Я повторяю его снова – говорю из своего внутреннего опыта.

Да, встреча лицом к лицу – это, пожалуй, то, для чего мы созданы. И это трудней всего понять умом.

Представим себе, что о Боге не было бы ничего написано, рассказано. Мы не знали бы никаких заповедей, никто нам не говорил, что Бога надо любить, что с Ним надо встречаться лицом к лицу. – Ничего не знаем, как ребенок, только-только открывающий мир.

Мы открываем глаза и встречаемся с миром Божьим, с чудом света, красоты. Мы не знаем, откуда это возникло, кто это создал. Мы ничего не знаем, но мы поражены, потрясены, мы не перестаем удивляться миру, мы полны им, мы бесконечно любим его.

Или – другой вариант. Мир этот – для нас неживая, равнодушная природа, некий фон, на котором разворачивается наша жизнь. Это мы живые, центральные фигуры. Это мы наделяем мир нашими чувствами, мыслями, а сам он – мертвый, неодушевленный.