Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века - Андрей Кокорев

В 1902 году на углу Садовой и Тверской улиц Омон выстроил новое роскошное здание театра. Несмотря на высокие цены (ложа, например, стоила 200 руб.[141]), новое заведение было всегда заполнено публикой. Когда в 1910 году Городская дума планировала приобрести это владение для устройства «Пушкинского городского общедоступного театра», специальная комиссия отметила после осмотра, что в зрительном зале имеется 1009 мест и 24 ложи. К тому времени Ш. Омона в Москве уже не было. Разорившись, он скрылся от кредиторов за границей, прихватив попутно 150 тыс. руб. чужих денег.

В бывшем «гнезде разврата» так и не удалось устроить просветительное учреждение[142]. После бегства Омона в нем открылся опереточный театр «Буфф», продолжавший развлекать москвичей представлениями в «кафешантанном» стиле. В 1912 году его владельцем стал И. С. Зон, по профессии содержатель буфета. Он перестроил здание, переименовал заведение в «Театр Зон» и, значительно улучшив эстрадную программу, превратил его в место, где собирались «сливки» московского общества.

В тот же период другим популярным местом развлечений был театр-варьете «Максим» на Б. Дмитровке[143]. Об этом заведении, которое его владельцы почему-то упорно называли «семейным», упомянул в воспоминаниях И. И. Шнейдер:

«У „Максима“ танцевали на светящемся полу танго, лежа на низких диванах в таинственном полумраке „восточной комнаты“, курили египетские папиросы и манильские сигары, наблюдая сытыми глазами за голыми животами баядерок, извивавшихся на ковре в „танце живота“, прихлебывали кофе по-турецки с ликером „Бенедиктин“ – изделием французских монахов. На пузатых бутылках желтели этикетки, на которых отцы-бенедиктинцы не убоялись воздвигнуть крест вместо торговой марки... »

Достопримечательностью заведения был директор-распорядитель негр Томас, «сверкавший белыми зубами и большим бриллиантом на пальце». Несмотря на явное родство с тезкой – таким же парижским варьете, в 1913 году в «Максиме» публике предлагали и «последние новости из Нью-Йорка» – «8 американских красавиц Regtimes».

Другим наследством, доставшимся Москве от Шарля Омона, был сад «Аквариум», находившийся там же, на Садовой улице и носивший прежде название «Чикаго». Омон произвел новую планировку, в саду были разбиты цветники, устроены тиры и кегельбаны, открыты ресторации. Электрические фонари, установленные на специальной башне высотой около 40 м, заливали светом всю территорию увеселительного заведения. По парижскому образцу был возведен зал «Олимпия»[144], вмещавший 1 200 зрителей (теперь на его месте находится здание театра им. Моссовета).

Сады как места общественного увеселения появились в Москве во второй половине XIX века. Их организаторы, называвшиеся тогда «содержателями», брали в аренду городские дворянские усадьбы с парками и за небольшую входную плату предлагали публике разного рода развлечения: от выступлений оркестров до демонстрации полетов воздушных шаров.

«Садовое воздухоплавание» было занятием далеко не безопасным. В «Аквариуме» однажды при подготовке шара к полетам оборвался привязной трос, и «баллон-кантив» взмыл в небо. Руководитель аттракциона Древницкий, цеплявшийся за канат, воспользовался парашютом, а рабочему, оставшемуся в корзине, пришлось открыть клапаны для выпуска газа. Шар удачно приземлился на Миусской площади, а вот невольного аэронавта нашли лежащим без сознания. Он отравился светильным газом, которым была наполнена оболочка шара. Хорошо еще, что рядом не оказалось курильщика с зажженной папиросой, а то не миновать бы взрыва.

Одним из главных развлечений, предлагавшихся публике владельцами садов, была оперетта. Огромной популярностью среди москвичей пользовались спектакли этого жанра в саду «Эрмитаж», содержателем которого был М. В. Лентовский (очерк о нем можно прочесть у В. А. Гиляровского).

После разорения Лентовского, его бывший сотрудник Я. В. Щукин открыл в Каретном ряду сад «Новый Эрмитаж». Работая, не покладая рук, – ему самому приходилось быть плотником, водопроводчиком и садовником – хозяин сада за три года превратил замусоренный пустырь (для вывоза сора потребовалось 50 тыс. возов) в популярнейшее место развлечений[145].

«Щукин страстно любил этот сад, – писал в своих мемуарах актер Н. Ф. Монахов. – Надо ему отдать справедливость, он делал все для того, чтобы этот сад производил впечатление благоустроенного. Дорожки в саду были бетонированы, для поливки сада был проведен водопровод, в нескольких местах сделаны краны. Лестницы, необходимые для стрижки высоких деревьев, он приобретал за границей. Оттуда же выписывались семена всевозможных редких цветов. Щукин прощал своим служащим многое, но никому бы не простил попытку обезобразить его детище – растоптать клумбу, сорвать цветок или насорить в саду. Он совершенно нетерпимо относился ко всякому артисту, который, сидя в саду в ожидании репетиции, чертил на песке дорожки тросточкой или зонтиком. Этим его можно было довести, что называется, до белого каления. А находился он в своем саду чуть не с семи часов утра ежедневно, следя за тем, как садовники подстригали, подвязывали деревья и кусты, сажали цветы»[146].

О готовности Щукина ревностно защищать свой сад даже в ущерб финансовым интересам свидетельствует случай, рассказанный Н. Ф. Монаховым: «В театре „Эрмитаж“ должна была выступить в двух концертах после спектакля балерина Т. П. Карсавина. На назначенную репетицию она пришла значительно раньше. Войдя в сад, она села на скамеечку, сняла шляпку и, сидя на солнце, вычерчивала зонтиком какие-то линии на песке площадки. Вдруг к ней подходит человек в несуразной чесучовой куртке и в черном котелке и говорит:

– Это ты, милочка, что делаешь?

Щукин обращался ко всем на «ты». Карсавина посмотрела на него с удивлением.

– Ничего особенного не делаю. Жду репетиции, – отвечала она, продолжая чертить на песке.

– Репетиция, милочка, репетицией, а порядок в саду порядком. Я, милочка, не люблю, чтобы в саду нарушали порядок.

– А мне, в сущности, наплевать, что вы любите или не любите. Я никакого порядка не нарушаю.

– Милочка, я прошу вас уйти из сада.

– Я с удовольствием ушла бы, да у меня тут репетиция... И вообще, оставьте меня в покое, у меня нет никакого желания разговаривать с вами.

Карсавина не знала, кто ее собеседник.

– В таком случае, милочка, я попрошу вас вывести. – Эти слова, видимо, взбесили ее.

– Попробуйте! – воскликнула она, протянула руку назад к клумбе и сорвала цветок.

Этот сорванный цветок переполнил чашу терпения Щукина. Совершенно рассвирепев, он заорал на весь сад:

– Управляющего!..

Когда управляющий явился, он приказал ему сию же минуту вывести «эту женщину» из сада и больше никогда не впускать. Когда ему указали, что это балерина Карсавина, приглашенная на два концерта, и что, если ее вывести, ей все же придется заплатить за концерты, он воскликнул:

– Черт с ней, заплатите, но чтобы она больше никогда не появлялась в моем саду, раз она не умеет себя вести. Я не хочу видеть ее и на сцене. Черт с ней и с ее искусством! Карсавиной заплатили, а концерты отменили... » В «Эрмитаже» в 1896 году прошел первый в Москве киносеанс. Два года спустя там же состоялось официальное открытие Художественного общедоступного театра под руководством К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко.

Однако драматическое искусство в увеселительных садах было явлением временным.

Основную часть представлений, демонстрировавшихся в «садовых» театрах, составляли оперетки и фарсы, с каким– нибудь завлекающим названием вроде «Пупсика» или «Принцессы долларов». И. И. Шнейдер вспоминал, что однажды ему пришлось писать фарсовое обозрение «на злобы дня», в котором освещались новые достижения Городской думы в благоустройстве Москвы – разбивка розариума и устройство общественных туалетов:

«Должно быть, язвительная тень Салтыкова-Щедрина натолкнула организаторов на мысль объединить эти душистые мероприятия, потому что два входа в подземные ватерклозеты возвысились среди расцветших роз, подавляя их аромат совсем иным запахом. [...] Второй акт шел под сплошным дождем, с зонтиками в руках персонажей обозрения, так как действие происходило в только что построенных первых тоннелях Курского вокзала, пропускавших сплошные потоки подпочвенных вод»[147].

В саду «Эрмитаж» в 1910 г. москвичи впервые познакомились с такой диковиной, как женская борьба. В стихотворном фельетоне этот «международный чемпионат с призом в 500 рублей» получил, в частности, такую характеристику:

Ну, нет! И женская борьбаИмеет шансы кой-какие...Конечно, женщина – слаба;Ее приемы боевыеСравнить с мужскими нелегко —Нет величавости в картине...Зато атласное трикоИдет к ней больше,Чем к мужчине.

А вот схватки мужчин-борцов в то время можно было наблюдать... в Зоологическом саду. Не подумайте, что «Международный чемпионат по французской борьбе» проходил в клетках со зверями – для развлечения публики на территории Зоосада имелось здание театра. В нем в течение всего лета под рукоплескание зрителей сходились на ковре «великан серб Савва Райкович» и «ярославец Переяславцев», сражались «дикий испанец Хуан Альварец» и «татарский князь Сандаров», а голландец Ван-дер-Берг «приемом обратный пояс укладывал на лопатки еврейского чемпиона Мойшу Слуцкого».