Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

преданно таращилась на строгого иноземца с москальским выговором.

Лемке с удовольствием употреблял простонародные русские выражения и умел ими пользоваться. Поэтому подчиненные его слушались, уважали, даже, можно сказать, любили. Насколько русский человек вообще может любить иностранца да иноверца, чересчур много знающего и высоко по службе поставленного.

2. Суд Божий

Еремка был теперь не Еремка, а давно уж Еремей, вернее сказать, Еремей Антипович. А иногда в гордыне, глубоко запрятанной, называл себя попеременно отцом Григорием или отцом Георгием, ибо не раз посещала его голову сокровенная мысль принять в скором времени постриг и обет священнический. Бывало, впрочем, исчезала она надолго, пряталась. Но не будем чересчур спешить осуждаючи – ах, металась молодая головушка, не могла успокоиться, решиться!

Никогда человек сам себя не знает, а особенно в ранние-то лета. Только какие уж ранние – взрослый был человек Еремей и многое перевидал, перетерпел, перестрадал, как в этой юдоли земной водится.

Казалось ему иногда: сам Всевышний карою жестокой указал ему путь молитвенный, грехи искупающий. Забыл, совсем забыл он Господа, когда хороводился с Татьяной, когда женихался. Другие, ох, другие гуляли у него в голове хотения, и ничего не соблюдали они, даже Великого Поста. Свадьбу летом сыграли, да и тут нимало не успокоились, хоть и не могли пока отделиться, угол снимали в слободе у знакомых хозяев.

Прожили вместе они ровно год без самой небольшой чуточки. К весне настала пора Татьяне рожать и вышли те роды тяжелыми. Долго мучилась с ней повитуха, и вроде не зря, сдюжила, перемогла Татьяна, и ребенок кричал громко, не увечный он был ни капельки. Только на другой день пошла у него по всему телу сыпь, а потом до горла достигла и вмиг удушила. Татьяна же его до последней секунды не отдавала, все кормить пыталась. Видать, тогда эта сыпь и на нее перекинулась. Злое было то изъязвление, никто из фершалов к Татьяне и подступиться не решился. И домашние все в страхе разбежались, а Еремея сестра Наталья на коленях умолила смириться, не губить себя, дать жене умереть спокойно, раз уж на то Воля Божья. В закрытом гробу хоронили ее, и разрешил отец Иннокентий Еремею не смотреть на покойницу, не целовать на прощание.

Ох, как молился потом Еремей, какие епитимьи на себя накладывал! Однако долго, долго не отпускало его горе. Но не зря говорят, что время лечит, и особенно хорошо оно лечит молодых. Потому и не мог решить он, что делать дальше, куда приложить себя, ведь и грамоте он знал и Писание, а таковой учености пропадать негоже. Если кому Господь какой дар дает, то обязательно потом спрашивает со всей строгостью.

Недаром забрали Еремея со Двора – уже когда Татьяны не стало, выбил для него отец Иннокентий должность малую.

Нехорошо говорить, а теперь-то рад был этому Еремей, понимал: еще самую кроху, и увяз бы по уши в суконном аду, засосала бы его трясина фабричная. Потому иногда думалось молодому причетнику, что надобно на будущий год поступить в школу архиерейскую – семинарию (как его не раз наставлял отец Иннокентий), выучиться, а потом принять в служение небольшой приход в далекой деревне, куда пошлют, и окормлять тамошнюю паству во славу Божию. Только и здесь существовала немалая закавыка: не хотелось Еремею покидать московские сорок сороков, места знакомые, друзей детских да семью свою ближнюю, тесных сродственников и превыше всего – калечного Арсения, инвалида военного, отставного рядового Рязанского конно-гренадерского полка.

Вернулся Арсений в Москву другим человеком – злой, с почернелым лицом, без левой ступни, которую чуть не в последнем бою прусской войны оторвало неприятельское ядро. Наверно оттого, что за выслугой лет ему никакой добавки не причиталось, выписали Арсению пенсион совсем малый, чтобы только не голодал. Хотя может, и напутали, или даже провинился где – такое тоже бывает, нам ли не знать. Тем ли, иным порядком, но никакой службы, даже самой завалящей караульной, инвалиду подвластной, он не искал, бродяжил, перебивался, чем Бог пошлет.

И в семье объявляться не думал вовсе, сторонился. Они про него и не знали, пока не сказал кто-то, дескать, видел Арсения в кабаке, на другой стороне города. Не поверили поначалу, но потом снова донеслось, что заметили его, уже по соседству. А затем и сам Еремей столкнулся на улице с братом, обомлел, поклонился издали. Кивнул в ответ Арсений, но ничего не сказал. С тех пор, правда, часто видели в слободе оборванного хромца, Степанова-старшего, то трезвого, то не очень. И в церковь он сперва захаживал отца Иннокентия послушать, а потом перестал.

Говорили, свел знакомство с попами бродячими и иной нищенской братией, научили они его молитвы читать и милостыню просить около святых мест. Другая пошла после этого Арсению карта, появились у него сотоварищи, пропал он опять из слободы, разве по каким праздникам не самым значимым появлялся недалече от церковной паперти вместе с другими христарадниками – небось, в престольные-то у великих соборов обретался. Так и не заглянул он в дом родимый, ни сестре привета, ни племянникам подросшим леденца. Только вот и перед ним, как перед покойной Татьяной, было Еремею за что-то стыдно. Не понимал, откуда взялось этакое чувство, а не прогонишь его, не выметешь из души. Будто отвечал он за Арсения, за судьбу его жестокую, жизнь непутевую, будто должен был находиться неподалеку, ждать, когда спонадобится старшему брату, пьяному, увечному и беззащитному, помощь младшего, сноровистого и умелого.

Так что не хотел Еремей уезжать из Москвы, никоим образом не хотел. Даже думалось иногда грешное – отчего б отцу Иннокентию не помочь своему выученику? И не нужно ли заранее ему в ноги броситься, дабы оставили Еремея после семинарии в Первопрестольной, нашли место удобное, где и долг свой честно исправлять можно, и жить с толком, без бедности постылой. Но, знал подросший Еремка, – а может потому и не спешил с определением судьбы своей – наличествовали здесь сложные жизненные течения, требовавшие искусной навигации и не каждому понятные.

Помнил он, как на следующий год после коронации блаженной и ныне царствующей императрицы пронесся по Москве тревожный, а потому верный слух: дескать, высокого епископа, архипастыря одной из ближних губерний, будут лишать сана, расстригать публично за великие оскорбления, кои он письменно возвел на Правительствующий Синод, обер-прокурора и даже на саму царицу. И назначено было архиереям да и рядовым священникам на том действе соприсутствовать, а как иначе, когда посреди Крестовой палаты весь Священный Синод в заседании ожидался.

Ох, неведомое дело – давно такого не бывало, может,