Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

все видит и обманы человеческие непременно наказует. Может ли случиться, чтобы согрешить во имя выгоды государственной, а Господь за это по головке погладит и скажет: не грешил, прощаю. А может, скажет, да не нам. Вдруг, это нас обмануть – не грех? Ой, до чего додумался, договорился… Самому страшно.

Только остановиться теперь не можно – все равно четвертуют со звоном, если спьяну кому сболтну. Потому еще самый пренеприятный вопрос на закусочку: а что народцу-то нашему страдальному сия война принесет, какую незнаемую радость? Какой душе подарок сердечный? Ведь народ-то и любовь егойная есть главное государево богатство, его, ежели по-иноземному, неизбывный капитал. Ну, так вот-с, смотрим пристально и подсчитываем на пальцах. Налоги введены новые, а за ними самые новые, торговля попритихла. Знамо дело, от поборов она завсегда прямым строем в подпол уходит. Хотя многие мануфактурщики, наоборот, рады-радешеньки: заказы военные щедры, как щи наваристые, казна ни за чем не постоит, а державный дебет с кредитом мы и в мирное время плохо сводить умеем. Ну и погоняют ушлые хозяева работничков своих почем зря, торопятся. Откупили комиссии многотысячные, отяготили карман, да уже все и потратили, теперь отвечать надо. Вот и хлещут лошадочек почем зря, охаживают палками чужие хребты да бока, тянут жилы, рвут хрящи, а на место немощных, больных и мертвых тянут из деревень новых заводских, людей-то у нас хватает. Вот чего у нас всегда хватает, так это людского товару, сырца плотского.

5. Оспопрививание (начало третьей тетради, самой пухлой)

Я жил в Москве уже восьмой год и, скажу честно, такой погоды еще не видывал. Зима началась рано, но рано и ушла, оборвавшись топким снегом в гниющей траве, а лето, казалось, растянулось до бесконечности. Постоянно шли дожди, часто при ярком солнце, и в воздухе висела нездоровая теплая сырость. Поговаривали, что на окраинах развелось невероятное количество грызунов, да и сам я не раз видел нагловатых крыс, которые обычно не показывались из-под деревянных мостовых, а теперь в открытую шуршали по свалкам у торговых рядов. Как следствие, участились случаи тифозной лихорадки, особенно среди фабричных. Повелением московского градоначальника мне, в числе прочих докторов, предписывалось обходить прилежащие кварталы, вести учет заболевших и умерших. Передо мною радостно распахивались все двери: ведь обычно этих людей никто не лечил.

Вместе с тем подобное поручение таило немалую опасность. Русская беднота считает, что врач – это в некотором роде отравитель, и что он может повернуться к больному любой стороной, ангельской или дьявольской. Поэтому они жалчайшим образом унижаются даже перед фельдшерами и знахарями и одновременно их ненавидят. Почитают и готовы целовать сапоги в случае излечения, но могут всей семьей наброситься с дубьем на доктора, пользовавшего их родственника, если тот вдруг умрет. До моей жизни в Москве я не видел ничего подобного, даже в Петербурге.

Когда брошенный человек беспомощно лежит в черном углу и в молчаливых мучениях отходит к праотцам, они говорят: «Бог прибрал». А если лекарю не удается спасти пациента от неизлечимой болезни, они обрушиваются на беднягу со всевозможными проклятиями и иногда даже мстят, изобретательно и страшно. Не раз я слышал, как на врачей нападали, врывались в аптекарские лавки, жилища. Будучи по казенной надобности направлены в некоторые отдаленные слободы, многие мои коллеги отказывались идти туда без полицейской охраны. Конечно, такого не случалось в благородных домах, но ведь этот город заполнен каменными строениями только в центре, а его окраины бесконечны, полупустынны и грязны. И живет в них, как сами русские говорят, голь перекатная, бродяги и оборванцы, человеческий помет.

Между прочим, я заметил, что городским властям происходящее на этих окраинах почти безразлично – они считают, впрочем, не без оснований, что циркулирующие там ядовитые миазмы не смогут дотянуться до зажиточных, хорошо обустроенных кварталов. Наука медицинская, однако, имеет несколько мнений о путях распространения эпидемий. Некоторые болезни передаются исключительно путем прикосновения, иные же разносятся по воздуху и поражают кого хотят. Например, перед летучей оспой равны все сословия, и в случае ее появления в городе, особенно если подтвердится злокачественная форма, нужно пускать в ход любые средства: снарядить заставы, отменить ярмарочные дни, ограничить церковные службы. Последнее, правда, сделать очень трудно: у русских вера – часто не в делах, а в обрядах, и самый закоренелый грешник, только что задушивший мать или утопивший младенца, считает обязанным придти к воскресной службе, присоединиться к хору, поцеловать руку священника и страстно во всем покаяться.

Впрочем, эпидемия оспы, случившаяся два года назад в окрестностях Петербурга, привела в наши края визитера наипочтеннейшего, можно сказать, медицинское светило европейских размеров. Также замечу, что ходившие поначалу слухи о причине этого события вскоре подкрепились официальным извещением: удивительная оказия была вызвана тем, что Ее императорское Величество отважилась привить оспу самой себе и даже наследнику престола. Мысль сколь просвещенная, столь и невероятная для иных коронованных особ, как мы теперь знаем, слишком часто подверженных нерешительности, страхам и предрассудкам.

Известно, что оспа случается у человека только раз в жизни, и тот, кто перенес легкую форму этого недуга, особенно в раннем детстве, навеки избавлен от страха перед болезнью. Посему существует мнение, что намеренное привитие оспы с использованием весьма умеренной дозы гноя, втираемого в неглубокую ранку на руке, так называемая инокуляция, способно в дальнейшем предотвратить ее навсегда. Многие современные врачи благосклонно смотрят на подобные опыты, однако указывают, что различить доброкачественную и злокачественную оспу не всегда возможно, а это связано со смертельной опасностью. Забор материала от больного тоже требует немалой опытности. Тем не менее, в Европе есть доктора, почитающиеся мастерами этого дела, и они утверждают, что за многие годы прививок не потеряли ни одного пациента. Однако в любом случае, выказанное Ее Величеством намерение свидетельствует не только о мудрости государыни, но и о немалом мужестве.

Вскоре после принятия означенного решения из пределов Британской Империи в российскую столицу прибыл один из наиболее опытных оспопрививателей, автор многих научных трудов и трактатов, пожилой джентльмен, которому помогал его собственный сын. Они провели в России несколько месяцев и в самый разгар зимы доехали до Москвы.

Поэтому я имел возможность видеть почтенного доктора и даже присутствовать на лекции, которая была им дана для узкого круга московских врачей. Конечно, он никогда не излагал подробностей лечения императрицы.

Однако было известно, что рискованный опыт полностью удался, пусть и не без некоторых осложнений. Я, кажется, еще не упоминал, что среди русских существует поверье о том, что вещи одного больного могут, подобно амулету, принести исцеление другому, но в таком