Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

дела у него шли неплохо, хотя в качестве компаньона я его довольно быстро разочаровал.

Итак, я ехал вглубь этой удивительной страны. Стояла стремительно убегавшая под треск утренних морозов осень, но меня она не пугала. Увы, мне по-прежнему не было покоя. Нет, я не мучился от ухабов, не страдал от расстройства пищеварения, свойственного изнеженному иностранцу, и мне не о чем, совершенно не о чем было жалеть, пусть все мои карьеры оборвались в одночасье: для слишком многих я стал человеком ненужным, а главное, неудобным. Я ни в чем не мог себя обвинить, но и это не приносило мне облегчения. Редеющие рощи медленно проплывали за окном кареты, и, неустанно вглядываясь в их бестрепетное спокойствие, я безуспешно пытался загасить горевшие в моем мозгу воспоминания, судил себя и почему-то не мог оправдать.

Да, я старался исполнить свой долг и ни разу не пошел поперек собственной совести. И не участвовал ни в чем дурном, хотя уже несколько месяцев не мог заставить себя прийти к исповеди. Но, боже, как страшно, как отчаянно и безответно кричал в тот вечер его величество император всероссийский, царь Великия, Малые и Белыя Руси! Какая жестокая и быстрая колика скрутила его почти в одно мгновение, сразу во многих местах разорвав напряженные до предела внутренности! Да, часто невозможно поверить, когда на твоих глазах внезапно с треском раздирается ткань бытия и недавно пышущее жизнью тело моментально становится трупом. Но мне ли, в силу моей профессии и боевого опыта, было не знать, сколь тонка нить, отделяющая с виду здорового и полного сил человека от немедленной встречи с Всевышним.

Да, он не выказал мужества в критических обстоятельствах, да, он лишился трона по своей вине и да, он был плохим государем и уступил место лучшему. Но все равно я никак не мог не сострадать несчастному самодержцу. И в Тосно, и в Волочке, и в Торжке я по ночам слышал стоны смертельно больного, я заново переживал его мучительную и позорную агонию. Он корячился в углу всякой горницы, гнездился за печью, раскатисто катался по притолоке. Извивался и бил ногами в коричневых ботфортах. Ему было страшно и больно. Адски больно.

39. Москва

Коронация проходила торжественно и радостно, хоть не обошлось без хлопот – захворал наследник, его прибытия сначала несколько дней ждали в подмосковном дворце, а потом, после въезда в город, долго не показывали народу, береглись. Даже рождение не отметили толком – куда там, пришлось к тому же перенести кое-какие приемы, аудиенции. Ее величество разволновалась, писала кому-то отчаянные письма. Бегали слуги, ординарцы, напудренные камердинеры из галереи в галерею вели под руки доктора, он медленно опускал пальцы в таз с горячей водой, а затем долго и тщательно их вытирал. Но потом отпустила нелегкая, и тут уж развернулись всласть.

Колокола звонили радостным перекликом во время переездов по городу, процессии и депутации шли чинно, народ радостно выл, жадно толкался при виде летящих в толпу блестящих монет и кидал вверх шапки, столы ломились, жареные быки сочились сладким жиром, а винные фонтаны изобильно текли по наполовину отчищенным мостовым.

А что – все по закону и по обычаю. Праздник – и праздник редкий. Новая теперь на Руси царица!

40. Победительница

Слава Богу, сомнения теперь окончательно рассеяны. Москвичи сердечно преданы трону, династии. Стоило приехать сюда, чтобы ощутить их радушие и сердечную теплоту чувств. Совсем не было неприятных вопросов: по какому чину поминать покойного императора, каковые указы прошлого царствования утверждены будут, а каковые наоборот? Никто ничего не вспоминал – что за прелесть! А речи-то, прямо заслушаешься! Главное, искренне, душевно, так только русские могут, вспомнить хотя бы архиепископа. Не все, впрочем, было понятно, слишком много этих, как они называются, славянизмов. И не спросишь – неприлично. Но каково чувство, какая страсть! – тут и без перевода ясно. Пришлось даже ограничивать – вон, старик хотел, чтобы она подписала манифест о титуловании себя Матерью Отечества. Пришлось облобызать и объяснить, что нет, невозможно, почтут за тщеславие. И в точку попала: все снова хором петь осанну благодетельнице, восхвалять ее скромность и благочестие.

Проще простого, а замечательно вышло. Дряхлеет он, конечно, а вот по-прежнему героичен и мудр, горазд на выдумки. Надо бы его подержать еще, сколько сил хватит.

Да, приходилось много времени проводить отдельно от Григория, но, как говорится, noblesse oblige. «Все-таки, все-таки мой народ меня любит. Любит… – то и дело повторяла она про себя. – И я буду ему самой лучшей правительницей, я докажу…» На мгновение, счастливое легкое мгновение все было забыто: и багровый мертвец, повязанный императорским шарфом, разжалованный и сгинувший, и другой император, пока живой, но уже много лет схороненный в толстостенном каземате. Из любых казематов, однако, можно выйти… Из любых ли?

Нет, прочь, сегодня нельзя об этом, сегодня день великий, триумфальный. Обед в Кремле, она одна, под тронным балдахином, по всем сторонам генералы, фельдмаршалы с полотенцами, чашами, важно дать каждому услужить, никого не обидеть. Блюда вносятся полковниками, ставятся на стол коленопреклоненным гофмаршалом и после того, как она к ним прикоснется, провожаются салютацией. Умри, фиглярствующая Европа, ты уже не умеешь любить своих государей. Ты не заслуживаешь счастья. Ты лжива, лицемерна и гнила. Ты ни во что не веришь.

Но сама она, она это заслужила, выстрадала. Никто не знает и не узнает, какой ценой. Сколько потерь, и самых дорогих! Душа великих государей состоит из одних рубцов – как много правды в этих словах. Годы, годы прошли… Но она еще молода! Она теперь будет побеждать, ведь рецепт известен. Он не для слабых духом, но прочь страхи, разве раньше было легко? Цель не теряется из вида ни при каких обстоятельствах – только так ее можно достигнуть. И будет всегда долгая, кропотливая работа. Учет всевозможных факторов, возможностей, а в решающий момент – безоглядный штурм, бросок и победа, и снова триумф! Труд и разум – вот единственно возможные причины успеха. И мы научим их всех трудиться, мыслить и побеждать.

41. Праздник

Когда последние пьяные угомонились, когда уронили головы в мутное крошево, размазанное по мостовой, когда замолкли тысячи утомившихся глоток и над городом воцарился раскатистый сап, то там и тут, изо всех дыр, канав и щелей полезли разномастные крысы, черные и серые, гладкошерстые и висломордые, острозубые и растрепанные, грязные и очень грязные.

Крысы ели, умывались, снова ели, испражнялись, визжали друг на друга, ходили по спящим людям, мочились, совокуплялись и снова резво прыгали между досок