Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

трудом добираюсь до кареты, в которой уже сидит молчаливый патрон. Мы трогаемся с места, и я опять проваливаюсь в забытье, чтобы очнуться только у себя дома.

У меня в руках записка: «Вам лучше покинуть Петербург как можно скорее. И немедленно сожгите это письмо».

36. Чувства потаенные

Ах ты, не доблестно как все вышло-то, не больно здорово и для всеобщего вспоминания маловыгодно! И поверить невмочь, и не поверить нельзя. Ноне уже радостно, что не я, разлюбезный, эту бумагу сочинить был затребован. Хочется, хочется взлететь повыше, ан слишком близко от престола – не всегда к большой выгоде, не гоните, кони, чересчур быстро.

Только получается теперь, что потрясению конец, наступает спокойствие и великая тишь. Ни войны, ни другой иной какой раскоряки. Значит, можно жить дальше, возвращаться, так сказать, к делам обыденным, что есть славно, скрывать не станем. Давно уж не было хороших негоций, а сейчас на них с большим одобрением смотреть станут, особенно если казне будет интерес пятиалтынный, тем паче двугривенный. А кого забыть надо – забудем, сие нам не сложно, никакого убытка, одно удовольствие.

И на похороны, как указано в манифесте, пойду, не постыжусь. Исполню, так сказать, высочайшее пожелание. Все, конец. А что тут скажешь, Василий Гаврилович? Что скажешь-то?!

37. Итог

Впрочем, думал мистер Уилсон, – как ни прискорбно таковое рассуждение, есть в случившемся и положительные стороны. И пора начинать смотреть вперед – упокой, Господи, душу покойного императора, но его уже с нами нет. Пролетел, пронесся, испарился. Новая же правительница покуда едва сидит на троне, поэтому продолжать старую войну или начинать новую вовсе не в ее интересах. Одна неудачная баталия – и такое начнется! Скорее всего, сейчас наступит мир, хотя бы на несколько лет. А мирная коммерция – пусть не такая доходная, зато спокойная, предсказуемая. И войны Россия со временем будет опять вести с ближними соседями: Польшей, Швецией и, очень хотелось бы, с Портой. Все это суть клиенты его величества короля Людовика. Так что полетят в версальский огород российские валуны да булыжники. Значит, отношения правительства ее величества с Британией, может быть, не сразу, но в разумной перспективе опять станут самыми добросердечными. Это есть, что называется, сила вещей – денежные потоки и торговля вершат политику не хуже многотысячных армий. А дворцовая интрига, наконец, заговор?.. Ну, если начистоту, то удачный заговор – это такая редкость, штучный товар! И даже вызывает некоторое уважение. Аккуратно организовали, нигде не оплошали, разыграли как по нотам. И ведь тоже не обошлось без чьих-то денежных вложений. Только государи по таким векселям никогда не платят.

38. Прощание (окончание второй тетради)

– Мусье, – сказал он мне после третьего бокала, – мусье, я вижу, вас что-то гложет. Не хочу спрашивать и ничего разузнавать, даже не пытайтесь отвечать. Я плохой философ, но пожил уже немало, поэтому могу кое-что посоветовать. Всматриваться в прошлое, хотеть в нем разобраться, найти ошибку, смысл или знак, – все это невозможно. Хуже того – это бесплодно. Прошлое неисправимо. Попытайтесь взглянуть в сторону горизонта, попробуйте, чем черт не шутит, сменить место обитания. Кстати, вы не хотите вернуться на родину? А, понимаю.

Тогда вот что: я думаю спустя неделю-другую отправиться в Москву. Да, да, именно. Вы там не бывали? А мне довелось. Совсем другой город, я вам сообщу больше, там – настоящая Россия, это не столица и не лифляндские губернии. Да и с точки зрения чисто коммерческой в Петербурге развелось слишком много конкурентов, а народ здешний чересчур доверчив, готов купить любую микстуру, лишь бы она стоила дешевле и обещала излечение от всего на свете. Недобросовестность, увы, побеждает, особенно среди необразованной клиентуры. Я так не могу, пробовал – не выходит. Нет, понимаете, удовлетворения от такого богатства, точь-в-точь как нас учат Евангелие и святые отцы.

Поэтому, видите ли, сам желаю последовать только что предложенному мною рецепту. Вот, я честен с вами. Да, дела мои не ахти. Я не умею и не люблю давать взятки, а вы знаете, здесь без этого сложно. Но признать поражение я не готов и оттого ищу перемен. Кое-что в запасе у меня осталось, но не хочется ждать, пока будет опустошена последняя копилка. Нет хуже преступления, чем умышленное бездействие. Итак, слушайте. Я имею от верных людей сведения, что в Москве с лекарскими и аптекарскими делами еще хуже, чем здесь, так не махнуть ли нам, сударь, туда вместе? Можно будет развернуться, принести пользу себе и другим. У меня уже почти все собрано, а вам-то и собирать нечего. Патент у вас есть, исхлопочите разрешение – и в путь?

Не скрою, мне было бы и лестно, и полезно ваше компаньонство. Вы опытнее меня и искуснее во владении здешним наречием. У вас же, если не ошибаюсь, фонды совсем на исходе? И никаких перспектив, даже, может быть, наоборот? В этом городе иностранцу нельзя выжить без влиятельных покровителей, и вряд ли удастся спастись, если у него есть высокопоставленные недруги. Решайтесь, сударь, это вовсе не так далеко, доберемся за месяц или даже быстрее, пока дороги не испортились.

Произошло так, что через пару недель после этого разговора я медленно трясся по московской дороге. Мой спутник и собеседник, орлеанский аптекарь, который важно именовал себя «мусье Жан Шаберт де Гардье», на самом деле звался Гастоном Петитом, и особого образования не имел. Хотя приобрел некоторые навыки траволечения у своего деда, тамошнего крестьянина, почитавшегося односельчанами, если верить его словам, за колдуна и конокрада. Латыни оборотистый фармацевт не знал, да и во французском был не слишком грамотен. Что касается истории его попадания в Россию, то увольте – уже в первые дни нашего знакомства он произвел на свет четыре взаимно противоречивые версии сего исторического события, от чего оставил меня в некотором недоумении и полном нежелании касаться этого запутанного предмета.

Предприимчивости же, как и нехитрой житейской мудрости, ему было не занимать. Он предлагал русским множество рецептов для выведения домашних насекомых и грызунов, разнообразные пудры и душистые воды, помады, румяна и белила, средства для ращения волос, масла для смазывания тела и металлических предметов – одни выводили прыщи, а другие предотвращали ржавчину. Также продавал порошки всех цветов и консистенций, обладавшие столь же широким спектром действия: от чистки посуды до головной боли. После, в Москве он освоил еще и производство благовонных свечей из сала, а особенным спросом у него пользовались всевозможные виды мыла – от самого грубого, казалось, сдиравшего кожу, до мягчайшего, ароматического, едва ощутимого. Забегая вперед, скажу, что