Атлантический дневник (сборник) - Алексей Цветков

Бродский, однако, вырос и сложился не на Тринидаде, а в столице поистине имперского размаха, пусть давно разжалованной и опальной. Но поскольку от бремени провинции в России нигде не спрячешься, это всегда был как бы сплав Тринидада с Англией – в случае Бродского Англия была вполне буквальной, если вспомнить его увлечение английской метафизической поэзией XVII века, а затем ее прямым потомком в XX, Уистаном Хью Оденом. Таким образом, в эту судьбу попытка к бегству тоже была заложена изначально.

И тем не менее, когда наступила пора изгнания, поэт отправился туда вовсе не так, как Найпол. У Тринидада, этой колониальной мелочи в имперском кармане, не было не только авторитета, но и собственной культуры, магнит Оксфорда и Лондона был для пришельца абсолютным. Он отлично сознавал, что прибыл в это духовное средоточие никем, и если сегодня он – как минимум ровня любому, кто пишет на английском языке, то лишь потому, что сам намагнитился этим зарядом метрополии до предела.

Иосиф Бродский прибыл из страны, где XIX век был пусть и короткой, но ослепительной в мировом масштабе вспышкой оригинальной культуры, и поэтому поза смирения и ученичества была для него почти немыслимой. У его поэтической колыбели стояла Ахматова, которой, по праву или нет, но во всяком случае по умолчанию, досталась должность хранительницы культурного огня. Ко времени отъезда у него уже была даже какая-то мировая известность. В такой ситуации было совершенно бессмысленно строить из себя вчерашнего карибского школьника – поза завтрашнего русского классика казалась более естественной, и ошибки, как мы видим отсюда, в этом не было.

Иосиф Бродский, если проследить образный строй его лучших поэтических книг, покинул одну империю и поселился в другой, чтобы судить обе наравне, хотя и не обязательно беспристрастно. Таков один из лейтмотивов цикла «Колыбельная Трескового мыса», из которой уже приводился отрывок, такова смысловая нагрузка типичных для его стихотворного творчества отсылок к римской истории и реалиям. Жизнь поэта для него – крупнее жизни любой из этих империй, и так уж вышло, что этот поэт – он сам. Никто до него не посмел занять эту позицию, а после него было уже бессмысленно.

Таким образом, В. С. Найпол за пределами своей первоначальной родины стал зрением и слухом, а Иосиф Бродский – голосом.

В мои намерения вовсе не входит судить Бродского и ставить Найпола ему в пример или наоборот, но некоторые выводы просто неотвратимы. Подобно Найполу, Бродский очень много путешествовал и жил в разных странах, хотя больше тяготел к Европе. Но его взгляд, нередко поражающий остротой, как правило не проницает поверхности, он не только не обладает способностью перевоплощения и всепонимания, как Найпол, но даже отметает с некоторой брезгливостью саму их возможность. И это при том, что, хотя снобизм в равной мере присущ обоим, именно Бродский умел в обиходной жизни снисходить порой до простоты и обходительности. За Найполом такой особенности никто не замечал, и его личная репутация среди собратьев по перу незавидна.

Эдуард Лимонов в свое время заклеймил это художественное свойство, обозвав Бродского «поэт-бухгалтер». С ним трудно согласиться хотя бы потому, что он явно перепутал высокомерие с сухостью, потому что не хотел, наверное, допустить возможности высокомерия в отношении лично себя. В действительности это – свойство намеренной дистанции, желание в любой ситуации сохранить неповрежденным собственное «я», каким оно было вывезено из всероссийского Тринидада.

Бессмысленно говорить, что такая позиция вредит стихам. Стихам вредит отсутствие позиции, еще сильнее отсутствие вкуса – ни в том, ни в другом Бродского упрекать не приходится. В заключительной строке одного из его лучших стихотворений, «Осенний крик ястреба», дети, радуясь идущему снегу, «кричат по-английски: зима, зима!». Лингвистически и культурно это совершенно неверно: дети вышли не новоанглийские, а скорее русские. Но замечательные стихи убеждают тверже тривиальной реальности.

Проза, однако, не прощает многого из того, что в стихах допустимо, и эссе Бродского, в особенности те, где он берется со своей нобелевской высоты судить человеческую историю, производят на меня удручающее впечатление. Именно здесь поза заезжего непоколебимого авторитета становится архаичной и назойливой, а эрудиция, долженствующая подкрепить авторитет, зияет провалами и общими местами.

В. С. Найпол прибыл в цивилизацию с окраины, он усвоил все ее уроки и преподал ей собственные, но никакой гонор не помешал ему восхититься великим подвигом человечества. Суть и смысл этой цивилизации, которую ее недруги именуют западной и которую сам он считает единственной и универсальной, он видит в замечательной фразе американской Декларации независимости – о праве любого человека на стремление к счастью.

...

Знакомые слова, которые слишком легко принять за очевидность, слишком легко истолковать ложно. Идея стремления к счастью – одна из главных причин привлекательности цивилизации для столь многих вне ее или на ее периферии. Я нахожу прекрасной мысль о том, до какой степени, два столетия спустя, и после жуткой истории первой половины этого столетия, эта идея стала приносить некие плоды. Это гибкая идея, она по мерке всем людям. Она подразумевает определенный род общества, особый род пробужденного духа. Не думаю, чтобы родители моего отца были в состоянии понять эту идею. В ней заключено столь многое: идея индивидуума, ответственности, выбора, жизни разума, идея призвания, совершенствования и достижения. Это – огромная человеческая идея. Ее нельзя свести к жесткой системе. Она не в состоянии порождать фанатизм. Но о ней известно, что она существует, и благодаря этому другие, более жесткие системы в конечном счете развеиваются.

У меня нет ни капли сомнения в том, что Иосиф Бродский не просто знал, но и любил Америку – при всей его программной сдержанности эта любовь то и дело проскальзывает в стихах, в той же «Колыбельной Трескового мыса» или «Осеннем крике», и весь панцирь его поэтической иронии пронизан светящимися жилками этой любви. Нобелевская премия, которой его удостоила универсальная цивилизация Найпола, была для него лестной и высокой оценкой, хотя ее теневые стороны он, наверное, видел не хуже меня.

Но он, в отличие от Найпола, прибыл в сердце этой цивилизации не учеником, а миссионером, и куда чаще эта миссия заставляла его не смотреть, а показывать. Иными словами, Бродский навсегда остался русским, хотя в Россию так до смерти и не вернулся. Все попытки угадать, почему так произошло, бьют мимо цели, потому что нелепо, в конце концов, опять угодить на Тринидад и поражать туземцев звучными именами знакомых из метрополии.

Иосиф Бродский имел шанс стать мостом через Атлантику для российской культуры в тот момент, когда она, может быть, острее всего в этом нуждалась. Но он, закономерно и для себя, и для России, стал всего лишь дерзкой попыткой десанта, экспедицией капитана Кука. И его Нобелевская премия, ничего не вычитая из этой миссии, ничего к ней и не добавляет.

СЛЕДСТВИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Сегодня мы в состоянии с исчерпывающей точностью указать время и место зарождения коммерческой отрасли с оборотом в миллиарды долларов. В 1841 году в американском журнале Graham’s был напечатан рассказ Эдгара Аллана По «Убийство на улице Морг», первый в истории литературы детективный рассказ. Два года спустя он вернулся к этому жанру в рассказе «Золотой жук».

Детективные сюжеты в широком смысле существовали в литературе всегда. Заслуга По состоит в том, что он впервые выстроил историю преступления как некую головоломку со встроенными ключами к разгадке, которая приводится в конце. Эта конструкция с некоторыми неизбежными вариациями остается рабочей по сей день и для многих стала настоящей золотой жилой. К сожалению, не для самого Эдгара По, который в 1849 году умер практически нищим, от последствий чрезмерной любви к алкоголю.

Первым, кто сделал на детективе серьезные деньги, был, конечно же, Артур Конан Дойль, создатель бессмертного Шерлока Холмса. В каком-то смысле эта литературная пара, По и Конан Дойль, напоминает мне историю Александра Попова и Гульельмо Маркони. Первый изобрел радио в 1885 году, но в силу особенности русского уклада, отмеченной много позднее Виктором Черномырдиным, не смог ни внедрить свое изобретение, ни извлечь из него материальную пользу. Маркони, который изобрел радио совершенно независимо через год после Попова, но жил на Западе, получил и патент, и богатство, и славу, а в конечном счете и Нобелевскую премию.

Детективный жанр изначально был отраслью так называемой «бульварной», или «желтой», литературы и в значительной степени остается в этих рамках и сегодня. И дело здесь не обязательно в презрении так называемой «высокой литературы» к занимательному сюжету – скорее в ограничениях, присущих детективу от природы, в его исходных условиях. Напомню: задача автора заключается в том, чтобы читатель не угадал преступника почти до последней страницы, но когда его разоблачит сам автор, читатель должен ударить себя в лоб: дескать, какой же я простофиля, да ведь все было ясно с самого начала!