До встречи на небесах - Леонид Сергеев

Последней возлюбленной актрисе неудачнице Нелле, смазливой девице, приехавшей из провинции, Мазнин обставил квартиру, собрал библиотеку. Он совсем потерял голову от актрисы: возил ее в Прибалтику и на юг, устроил на съемки фильма, написал для нее пьесу. До Мазнина актриса была никто, с ним приобрела известность, но эта перемена не прошла даром — в ее отношении к Мазнину появилась небрежность, некое превосходство: она упрекала его за то, что он «топчется на месте» и за полгода написал «всего два стишка» — известное дело, какой бы горожанкой ни стала девица из провинции, рано или поздно проявится ее суть; золушки бывают только в сказках.

Как-то в клубе в пик своего разрушительного настроя эта штучка вообще выкинула плебейский номер — отчитала официанта за «чай с чаинками» и, хлопнув дверью, ушла.

— «Два стишка» — это ладно, а вот «чай с чаинками» — это дело серьезное, — горько усмехнулся Мазнин.

А я вспомнил, как неделю назад зашел в ресторан «Минск», где руководителем ансамбля был мой приятель пианист Борис Акимов. Мы взяли по рюмке водки, сели за оркестрантский столик и в этот момент в ресторане появилась делегация американцев во главе с Фордом.

— Они подписывают какой-то контракт с нашими деятелями, — объяснил мне Акимов. — Каждый вечер у нас ужинают.

В тот раз американцам, как всегда, накрыли стол на десять персон, а их пришло двенадцать. Метрдотель растерялся, засуетился.

— Что ж делать? — спрашивает.

А один американец, высокий, седой, «чепуха, — говорит, — сейчас все устроим», и пододвинул стол, стоящий рядом; пошел на кухню, притащил тарелки, вилки.

— Кто это? — спросил я у Акимова.

— А это и есть Форд.

«Вот что значит настоящая, врожденная культура, — подумалось. — Они опускают разные условности и выше всяких чаинок».

Все наши любовницы уже в прошлом, и за давностью времени мы говорим о них спокойно. Иногда и в компании с женами не держим язык на привязи, ударяемся, дуралеи, в романтические воспоминания, приукрашивая события и подтрунивая над собой. Жены в курсе всего, и принимают нас такими, какие мы есть, только посмеиваются над нами, старыми бабниками.

Много в чертяке Мазнине отличных качеств, кроме привязанности к разным идиоткам (такие, как я, и вовсе привязывались к порочным стервам); например однажды, будучи выпивши, на вечере памяти Барто он бросил вызов сильным мира сего, бесстрашно сказал правду в глаза и Михалкову и Алексину (по делу прочистил их, да так, что сам испугался своей смелости), после чего Кушаку приходилось всячески оправдывать его перед литературной властью.

Еще раньше Мазнин примкнул к поэтам В. Лазареву и Т. Глушковой, занимающих антисионистские позиции (хотя сам Лазарев еврей, он боролся с еврейской корпоративностью; в частности, воевал с поэтами песенниками Пляцковским, Резником, но позднее все же эмигрировал в Израиль). Понятно, за эту праведную деятельность, многие евреи повесили на Мазнина ярлык «антисемит», что жутко далеко от истины — на самом деле он антисионист.

В Мазнине силен дух противоречия. Стоило мне похвалить какого-нибудь литератора, как он разделывал его под орех (он умелец по этой части); если я начинал ругать, он восхвалял до небес. Я уже говорил, при Советской власти он открыто поносил партию; взяли власть «демократы», стал костить «демократию»:

— Ленин и Сталин все-таки были созидателями, а эти разрушители.

В мою изостудию ходила дочь Мазнина, а позднее и внучка. В свою очередь Мазнин ко мне относился, как к своему ученику. Ему очень не понравилось, что меня стали печатать во взрослых издательствах. Он даже буркнул:

— Хорошо писал, мерзавец, пока не почувствовал себя мастером.

Он, дурень, совсем сбрендил — хотел, чтобы я и в пятьдесят с лишним лет оставался подмастерьем, не чирикал больше, чем он позволит. Сам-то он почти остановился (за последние годы мало чего стоящего написал — ударился в политику), а мы все, хоть и со скрипом, но все-таки двигались вперед. Теперь-то он, старый брюзгач, — только подобие того великолепного бунтаря Мазнина. Теперь он не разглагольствует о своей гениальности — ударился в другую крайность:

— Пусть я не написал ничего значительного, но я никому не делал подлостей.

Говорят, стихи Мазнина «так себе», «дребедень», и после него мало что останется. «В какой-то степени Мазнин дилетант в литературе», — как-то сказал М. Тарловский. Ну, ясно, в высшем смысле Мазнин не творец. Он начитан, прекрасно чувствует, какое слово грубое, какое теплое, он блестящий редактор, но своего, «самобытного» выдал — кот наплакал: несколько тонких книжек стихов, написал две пьесы с Шульжиком, либретто оперы «Похищение луны» (шла в Большом театре), пьесу для театра зверей Дуровой (специально для своей актрисули; там была роль лесной Дианы, девушки лекаря зверей, но эту роль хапнула старуха Дурова — играла девушку, да еще в полупрозрачном платье! И главное, не платит Мазнину за песни, которые используются в спектакле) — за сорок лет работы все это не ахти какой багаж, зато Мазнин многим, очень многим дал мощный творческий заряд (по сути, он любого может вдохновить на подвиг — такова его сила убеждения). Для меня он, без преувеличений, — катализатор духовной энергии. Так что, он напрасно занимается самобичеванием. Но уж таковы старческие причуды. У Мазнина одни, у каждого из нас другие.

Однажды Мазнин сообщил, что мой рассказ вставили в учебник для третьего класса «Родное слово» (да еще — умора! — вроде, между Пушкиным и Тургеневым).

— Теперь разбогатеешь, — сказали в ЦДЛ дружки. — Учебники издают миллионными тиражами.

Но только я размечтался, куда потрачу богатство, как меня охладил Мазнин:

— Не разбогатеешь. За учебники не платят.

Не так давно в издательстве «Алтей» Мазнин пробил свое стихотворение (отдельной крохотной книжкой) и предложил мне сделать иллюстрации. Во главе издательства (как и во многих других новоиспеченных) стояли супруги, дельцы, далекие от литературы, книга для них была обычным товаром. Понятно, они смотрели на иллюстрации как бараны на ворота. Вначале просили «поменьше цвета, чтобы книга была дешевой», потом «побольше цвета, чтобы была продажной». Я переделывал два раза, без договора и аванса, ради Мазнина, но когда издатели захотели увидеть и третий вариант, сказал:

— Закажите кому-нибудь другому.

Зная, что мое решение окончательное, Мазнин вдруг насел на меня: и рисунок не по теме и цвет не тот (и какая муха его цапнула?) — долдонил о том, в чем мало смыслил, выслуживался, остолоп, перед «хозяевами», старался выглядеть требовательным автором. Он готов был стереть меня в порошок, предать нашу дружбу ради каких-то торгашей, не понимал, туполобый, что они попросту не хотят его печатать (в конце концов эту книженцию так и не напечатали). В общем, вел себя довольно стервозно, и когда мы вышли на улицу, я все ему выложил.

— Ну, ладно, не сердись, — обнял меня этот хитрец. — Ну, завелся я немного, что ж с того?!

Он умеет, гад такой, успокоить (с обезоруживающей улыбкой), все свести к пустяку (выйти сухим из воды), ведь уже давно приготовился распрощаться с этим миром (к «архиву» добавил письма), он и выпивает-то с каким-то безнадежным отчаянием, а потом ночами корчится от болей, стонет, хрипит (не раз ночевал у меня и я знаю, о чем говорю); дня три-четыре приходит в себя. Мы уже стараемся не выпивать с ним, запойным, чтобы он так сокрушительно не болел, хотя и сами, после выпивки глотаем таблетки, ведь уже на всех навалились болезни. Но он-то нам больше нужен, чем мы ему — он-то генератор идей в нашей компании.

Теперь старый лис Мазнин начинает издалека; звонит и вздыхает:

— Я тут должен съездить в издательство, кое-что отвезти, получить небольшую денежку, но пить не будем… Только по чашке кофе. Просто посидим, поговорим, давно не виделись…

Встречаемся у метро и он — жалко так, словно мальчишка, шмыгая носом:

— Зайдем в магазинчик, купим бутылочку пивка. Всего одну, или по одной…

Заходим, он говорит продавщице про пиво и, немного помявшись, тише добавляет:

— …И бутылку водки.

Напоминаешь ему про уговор, говоришь, что выпьешь с кем угодно, только не с ним, что не можешь брать грех на душу, а он успокаивает:

— Всю пить не будем, только по мерзавчику, самую малость, по граммульке, даю слово…

Естественно, в ЦДЛ заводится, подсаживается то к одним, то к другим — ему все рады (это называется «Игорь пошел по столам»). Прячь не прячь от него бутылку — он свое наберет и уже, развеселый, «строит храмы». И даже будучи сильно пьяным, говорит прекрасные вещи и чисто, его язык никогда не заплетается и голова работает как надо, а выходя из ЦДЛ отмечает каждую красивую женщину, по-прежнему в каждой видит чудо — подходит, приглашает в наш клуб… Случалось, выпивши попадал в переделки. Однажды в загородном кафе Голицыно нагрубил собутыльникам, его избили и он долго отлеживался в больнице. В другой раз грохнулся и сломал руку. А то и вовсе выкинул номер: жена заперла его в квартире, чтобы не ездил в ЦДЛ, но если он на что намылился, его не остановить — он, тучный (стокилограммовый) и малоспортивный, решил прыгнуть с балкона (со второго этажа), свалился, как мешок с мукой и повредил позвоночник — месяца два ходил в корсете. Такой отважный мужичок.