До встречи на небесах - Леонид Сергеев

С Акимом у Кушака долгое время были натянутые отношения. Аким не раз говорил мне:

— Твой Кушак поступает подло с женщинами, не хочу даже говорить о нем (хотя сам далеко не святой).

Сейчас у них отношения более-менее сносные. Кушак, чтобы завоевать благосклонность мэтра (не знаю для чего — возможно, чтобы тот выдвинул его на диплом Андерсена), лебезит перед ним изо всей мочи. Недавно на вечере Акима произносит (как бы с густо замешанным чувством):

— Яшенька, дорогой, прочитай мое любимое стихотворение… Это хрестоматийно, я часто его повторяю… (мы с Тарловским опять чуть не надорвали кишки).

И даже на вечере памяти С. Иванова далеко ушел в сторону — полчаса постыдно изливал свою любовь Акиму.

— Если так лизать задницу, можно и покарябать ее, — сказал Шульжик.

Вот такая искусственность и фальшь у нашего друга, такое двоедушие, такая чертовщина! С одной стороны — он все сечет, интуиция у него, как у женщины, с другой — ловкач, каких свет не видел, и частенько дурачит нас. Как-то прочитал одну мою вещь и несет:

— Сейчас только Юз (Алешковский) и ты можете по-настоящему долбануть нашу систему (ни много, ни мало!).

Ну не дешевый трюк?! Я-то прекрасно знал, что Алешковского он считает выдающимся (представляет как „народного любимца“), а меня — так себе — ну, с небольшими способностями. Кушак, олух, считает себя умней своих друзей — это его существенная большущая ошибка, самообман. Его схемы, подыгрыши раскусить несложно, даже самые вероломные — на них попадаются только простаки — нас, матерых, такими штучками не возьмешь.

Но иногда Кушак поступает как образцовый друг. Он первым напечатал Тарловского в „Лит. России“ и всячески опекал его, когда тот появился в Москве; хлопотал за Мазнина, убеждал чиновников в Комитете по печати, что „отличного поэта не издают“; не раз отбивал нападки на мои рукописи со стороны рецензентов. Как-то в Пестром на меня ополчились двое приятелей — распекали за то, что все вечера чешу языком в ЦДЛ и выпиваю со всеми подряд. Кушак твердым жестом остановил этих субъектов:

— Выпьем за минуты, когда Ленька работает!

А уж что он плел нашим женщинам, и представить трудно. Случалось, познакомлюсь с какой-нибудь красоткой, приглашаю ее в клуб, она смотрит на меня недоверчиво, нехотя соглашается. Придем в клуб, а там Кушак. Я знакомлю его со своей случайной подружкой, отхожу к буфету, а когда возвращаюсь к столу, женщина уже сияет и смотрит на меня влюблено и нежно. Со временем я так привык к этим магическим превращениям, что, появляясь в клубе с незнакомками, сразу выискивал Кушака, и если его не было, как правило, терпел поражение, поскольку не очень-то утруждал себя ухаживанием, вернее делал это без вдохновения.

Но однажды и со мной Кушак поступил отвратительно. В те дни я познакомился с Ириной, которая прекрасно знала литературу (позднее она призналась, что ее бывший муж — романист А. Русов). Первым делом я, понятно, пригласил новую знакомую в ЦДЛ и по пути расписал своих друзей так, что у Ирины загорелись глаза. В кафе из друзей восседал только Кушак, но он-то мне и был нужен. Оказалось, он уже знал мою подружку — вместе не раз бывали в Домах творчества. „Тем лучше“, — подумал я и, спокойный за свой дальнейший роман, направился к буфету. Вернулся минут через пятнадцать — на Ирине не было лица. Кушак неожиданно сослался на дела и холодно распрощался.

— Что произошло? — недоуменно спросил я.

— Не знаю, что и сказать, — растерянно проговорила Ирина. — Вы говорили — он ваш близкий друг… Это не так… Вы заблуждаетесь…

— Что он сказал? — допытывался я.

— Не могу вам это передать…

— Нет уж выкладывайте все начистоту, не хватало еще начинать отношения с недомолвок.

Негодяй Кушак успел наговорить много; суть всего — я не тот человек, за которого она меня принимает, я не способен на серьезные отношения и вообще, она такая умная, интеллигентная женщина достойна мужчины типа своего известного мужа, а встречаться с такими, как я, для нее позорно.

Вот так гнусно он, стервец, и поступил, как будто давно на меня имел зуб. Его слова потрясли меня, я точно получил инъекцию яда. Повторяю, такое он отчебучил только однажды, но такие вещи не забываются — и не в злопамятстве дело — просто хорошее воспринимается как должное (иначе, мол, и не могло быть), а плохое (такого рода) выглядит дикостью. И главное, ладно бы он надрызгался — так нет, был трезв, как стеклышко. Короче, наши с Кушаком отношения стали зыбкими, ненадежными.

Спустя несколько дней, чтобы загладить вину, Кушак пригласил нас с Ириной к себе, но и там, налив глаза, выглядел хамом в одежде добродетеля — покатил на меня бочку, ляпнул „наглецам всегда везет“, после чего мы с Ириной хлопнули дверью.

А через неделю этот прохвост звонит:

— Ленька, милый, родной, выручай! У брата машина не заводится… Ну что ты в самом деле! Ты же мой друг… — и прочее.

Понятно, в нашем Отечестве личности сложновато сохранить покладистый характер (если он есть от природы), трудно быть мягкосердечным, добреньким — слишком много раздражителей, но и носить с собой ведро с ядом не годится.

Однажды мои рассказы решили издать в „Советской России“; об этом я на радостях разболтал всем друзьям. Вскоре встречаю Кушака и он, как всегда, чеканными фразами, с преувеличенным вниманием ко мне, сообщает:

— Был в „Сов. России“, сказал „хорошо, что печатаете Сергеева, он отличный прозаик“.

Через несколько дней в издательстве мне всыпали по первое число:

— Если мы печатаем вас, это не значит, что мы должны печатать и ваших друзей. Напрасно вы им все рассказываете о своих делах. Приходил Кушак, сказал: „Почему Сергеева печатаете, а меня нет?“.

Такую неуклюжую акцию отмочил мой друг. С годами он вообще озлобился (возможно, от выпивок), чуть что выпускал колючки, исходил желчью, все чаще говорил друзьям гадости (похоже, под старость все плохое в нас становится еще хуже); даже умудрился испортить день рождения Н. Постниковой, отравил нам веселый настрой, когда, словно громыхало бандит, без веской причины набросился на Приходько — припомнил его давнюю рецензию на Успенского.

— Это хамство! Это издевательство! — орал как психопат, готовый разорвать, уничтожить несчастного критика.

Тоже мне борец за справедливость! Да и кто ему дал право судить других? И потом, что за менторский тон, что за свирепое отношение к друзьям?! Что он давит на нас?! Он что, совсем безмозглый? Не понимает — на вибрации голоса далеко не уедешь? Так и хотелось его обрезать — не рычи, выпивала! Но в чем он нас, шестидесятилетних, хотел убедить? У нас у всех уже давно сложившиеся взгляды и убеждения. Выскажи свое мнение, но не навязывай его другим, не оскорбляй тех, кто думает иначе. Он бурлил в стакане воды и, как сказал Шульжик, „напоминал царька, в царстве которого всего двое: жена и теща“ (мне-то, повторяю, он напоминал сбежавшего из „психушки“ пациента). А что касается Успенского — вон он издал в своем „Самоваре“ десятитомник, и книги лежат на прилавках несколько лет, никак не разойдутся.

Кушак всюду бурно прославляет Успенского, тот для него — писатель номер один (общаясь с ним, он считает, что прикасается к великому), а мы просто его, Кушака, литературные собутыльники. Себя Кушак давно вообразил классиком (правда, с маленькой буквы). Александр Барков рассказывал:

— В сорок пять лет Кушак в каминном зале прикрикнул на молодых литераторов: „У вас еще сопли не просохли!“. А меня принимал за „своего“ и говорил что-то, в том смысле, что русские некультурные, с ними трудно работать и отдавал на перевод стихи евреям… Меня часто принимают за еврея. Недавно иду к сыну мимо синагоги. Один тип подходит, берет под руку, картавит: „Поднимайтесь на второй этаж, там все ваши проблемы будут решены“. „Я русский“, — говорю. „А-а, ну тогда извините“. (Кстати, Цыферов в шутку называл Баркова „домашний антисемит“, что было далеко от истины — Барков дружил с В. Драгунским, И. Ольшанским и многими другими).

В пятьдесят лет голос Кушака еще больше окреп, он уже называл Мазнина слабым поэтом, Яхнина — графоманом, о Шульжике отзывался, как о хорошем писателе, который „не реализовался“, а о Тарловском — как о „изначально талантливым“, который „уже ничего не напишет, он кончился“.

Однажды, когда мы все уже подходили к пенсионному возрасту, Приходько предложил выпить за меня, сказав что-то в том роде, что я неплохо пишу и прочее. Кушак сразу расшумелся:

— Одну минуточку! Это, знаете, в Алма-Ате есть памятник местному поэту, они его боготворят, забывая, что есть Пушкин.

— Ну не пей за меня, ничего страшного, — пропыхтел я. — А вот Марк (Тарловский) за меня выпьет.

Тарловский оказался в сложной ситуации — понятно, Кушак, как соплеменник, ему ближе, чем я, но он все же пригубил водочку.