Василь Быков: Книги и судьба - Зина Гимпелевич

Дегуманизация человека — одна из важнейших тем Быкова. Мы видели, как он развивал ее в своем творчестве позднего периода. В 1967 году он еще не мог поставить на одну доску фашистов и большевиков. Но давайте попробуем прочитать диалог Майера и Юлии нашими сегодняшними глазами.

Юля. Мне противно спорить с вами, но все-таки скажу. Ваши теории толкают человека в эпоху варварства, а ваша настоящая цель — уничтожение разумной жизни на земле. Но уничтожить жизнь невозможно. Не удастся это и вашему Гитлеру.

Майер. В долю секунды мы можем уничтожить любого. Включая, конечно, и тебя.

Юля. Не сомневаюсь. Однако чем больше вы убьете, тем меньше человеческого останется у вас же самих…

Майер (перебивая). А в этом как раз и состоит наша задача. По-немецки это значит entmenschung, что обозначает преодоление пережитков буржуазной культуры и ее традиционной морали. Германцам нужны новые человеческие качества. Вы понимаете?

Юля. Что тут понимать о людях, которые ставят перед собой цель перестать быть людьми. Вы же переродитесь в скотину.

Майер. Ничего страшного, не переродимся. Зато мы воспитаем в себе новый тип человека, который без слюнтяйства будет творить историю.

Юля. Ложь! Ничего вы не воспитаете! Убивая миллионы, никого, кроме убийц, воспитать нельзя. А коль убийцами станут все, они уже не смогут остановиться. Уничтожив других, они начнут уничтожать своих. Своих арийцев. Вот тогда и придет к вам ваше огромное счастье пауков в банке[313].

Практически все, что говорит офицер гестапо, мог бы сказать и убежденный строитель социализма в СССР. Особенно про «новый тип человека, который без слюнтяйства будет творить историю»…

В финальной сцене, возвращающей зрителя в тот же Дворец правосудия, Майер, как и другие подсудимые, не признает своей вины в совершенных во время войны преступлениях и в ответ на проклятия убиенных немедленно перекладывает все на Гитлера: «Ах, Гитлер, Гитлер!»[314]. Этими словами и заканчивается пьеса, обнажая свой главный вопрос — вопрос об ответственности.

За полтора десятка лет до того, как Быков написал свою пьесу, один из самых кровавых гитлеровских палачей, архитектор геноцида Адольф Эйхман, представ перед судом в Израиле, ровно таким же образом отрицал свою вину. Подобные речи слышались и на Нюрнбергском процессе.

Гитлер, конечно, великий злодей. И Сталин великий злодей. Но это не снимает вины ни с эйхманов, ни с майеров, ни с блищинских, ни с рыбаков, ни с довоенных азевичей. И в этом смысле Дворец правосудия с Верховным Судьей — не вполне фантастика. И даже не вполне метафора. А если и метафора, то такого же уровня, как метафора Страшного суда. Который каждый носит внутри себя. В эпилоге пьесы проскальзывает намек, что, возможно, все это Майеру только снится. Даже если это так — подобные сны не приходят ни с того ни с сего. Значит, человек чего-то боится. Значит, совесть у него нечиста. И где-то в глубине он подозревает, что за его поступки отвечают не режимы, не власти, а он сам.

Мысль об ответственности индивидуума за свои действия и поступки других проходит через все произведения Быкова ничуть не утихая, а постепенно усиливаясь в последние 30 лет творчества писателя. Она особенно заметна в его журналистских и публицистических работах, часть которых напечатана в конце шестого тома. Публицистика и журналистика там перемежаются с юбилейными речами, этюдами о знатных людях, элегиями и эпитафиями[315]. В связи с тем что эти произведения переиздавались в последующих публикациях, мы решили проанализировать журналистскую, публицистическую и художественную работу автора последних лет по изданиям, отразившим его творчество более полно, чем это было сделано в шестом томе.

Глава 8

Нет пророка в своем отечестве

Крестный путь Василя Быкова:

Политика свободы

История человека — это его дыхание и мысли, поступки и раны, любовь, безразличие и пристрастия; это также его раса и нация, земля, кормившая его и его предков, камни и пески знакомых мест, давно умолкнувшие битвы и борьба с собственной совестью, улыбки девушек и шамкающая речь старухи, несчастные случаи и постепенное действие неумолимых законов, — все это и нечто еще, — одинокое пламя, которое во всем повинуется законам самого Огня, и все же оно зажигается и гаснет на один только миг, и никогда не может возгореться опять во всей бездонности будущего.

А. С. Байятт«На крестах» (1992); «Крестный путь» (1998,1999); «Стена» (1997, 1998); «Ходоки» (1999–2000, 2003)

Рандолф Генри Аш — вымышленный персонаж из романа А. С. Байятт «Обладание»[316]. Ему принадлежат слова, поставленные эпиграфом к этой главе. Аш — поэт Викторианской эпохи, близкий, впрочем, и по духу, и по судьбе таким русским поэтам, как Баратынский, Фет, Тютчев. Этот ряд можно продолжить, распространив его на художников разных времен и народов, и тогда в него неизбежно встанет и Василь Владимирович Быков. Действительно, «поступки и раны, любовь, безразличие и пристрастия» Аш — это же он, его творчество, его жизнь. А то, что история человека — «это также его раса и нация, земля, кормившая его и его предков, камни и пески знакомых мест, давно умолкнувшие битвы и борьба с собственной совестью, улыбки девушек и шамкающая речь старухи», — под такими словами он бы подписался без всякого сомнения.

«Но это же очевидные истины!» — может воскликнуть читатель.

Между тем в советские времена их надо было доказывать. В их непреложном существовании надо было убеждать — и читателя, и, не в последнюю очередь, тех, кто «присматривал» за литературой. Потому как предки предками, земля землей, нация нацией, но за время, прошедшее после Великой Октябрьской социалистической революции, сложилась новая общность — советский народ. И никто не позволит ставить национальные, а тем более индивидуальные ценности выше ценностей этой общности.

Такова была руководящая идеологическая установка. Ни одному мало-мальски честному писателю принять ее было не под силу. Но и спорить с ней публично мало кто мог себе позволить. Даже человек с таким положением и таким гражданским темпераментом, как Василь Быков.

Был ли у него дар публициста? О да. Собственно, начинал Быков как журналист, однако медленно, но верно литература вытесняла и журналистику, и публицистику. Впрочем, «вытесняла», наверное, не совсем подходящее слово — публицистический накал его прозы всегда был очень высок. Таким образом, слово и мысль Быкова-публициста находили себе иной, «художественный» выход. Позже, когда пришли времена «перестройки и гласности», публицистический дар Быкова заговорил в полную силу, и писатель обрел славу подлинно народного трибуна.

Однако пока, на протяжении почти трех десятков лет (1957–1985), Быков если и выступал публично или с журналистской статьей, то в основном по вопросам, связанным с литературой. Однако это вовсе не означало, будто в общественной жизни писатель смирился и вел себя «паинькой». Так, его речь на V съезде Союза писателей Белоруссии в 1966 году повлекла за собой демонстративный уход со съезда лидера Коммунистической партии Белоруссии Петра Мироновича Машерова. У хозяина Беларуси тех лет была и осталась в народной памяти репутация «коммуниста с человеческим лицом». Действительно, Машеров отличался от других первых секретарей отсутствием барского эгоизма и «троекуровских замашек». О чем говорил Быков? По сути, о том же, о чем говорил Солженицын примерно в то же время в своем нашумевшем письме к IV съезду Союза писателей СССР, — о необходимости снять с литературы удавку цензуры и позволить ей развиваться своим путем без вмешательства партийного руководства и карательных органов. Такого, понятно, не мог стерпеть даже «либеральный» партийный босс.

Это выступление Быкова было напечатано только в 1992 году, в небольшом сборнике «На Крестах», где были собраны речи, публицистика, короткие интервью и некоторые журналистские статьи Быкова. Небольшая книжка мгновенно стала бестселлером в Беларуси: давно уже, со времени большевистской победы в стране, белорусы не знали трибуна такого ранга, какого они нашли в Быкове[317]. Более расширенный вариант книги появился пятью годами позже, под названием «Крестный путь»[318], и открывала его речь Быкова, произнесенная на митинге в Минске 24 марта 1996 года. Эта речь была посвящена основанию и годовщине Белорусской народной республики (БНР), задушенной большевиками в 1919 году после Слуцкого восстания, о котором мы говорили в связи с рассказом «На черных лядах»[319].

Упомянутый выше инцидент с Машеровым — лишь один из многих примеров непокорности Быкова. Его несгибаемая поддержка Солженицына и Сахарова, не говоря о других, менее знаменитых инакомыслящих, не была секретом ни для знавших его писателей, ни для государственных чиновников, ни для компетентных учреждений. Когда, невзирая на его несогласие подписать письмо, одобряющее исключение Солженицына из Союза писателей, имя Быкова все-таки вставили, он заявил громогласный протест.