Василь Быков: Книги и судьба - Зина Гимпелевич

А теперь вот она кормит своим хлебом того, кто разбивал ее жернова, лишал ее пропитания. Или она не знает, не догадывается, кто он? Или вовсе нет у нее обиды на него и таких, как он? Недавних райкомовцев, комсомольцев, активистов? Что же это за характер такой — беззлобный или неразборчивый на добро и зло? Что это — деревенское, женское? Или национальное? Откуда оно взялось, хорошо это или нет? А что, если эта незлобливость перекинется на отношение к немцам? Подумают, что и немцы не хуже. Тем более что позволяют есть свой хлеб, чего большевики не позволяли[290].

Понял ли Азевич «до донышка» все, что происходило во времена коллективизации? Вряд ли. Да Быкову и не нужно, чтобы его герой «понял все». Для художественной правды этого характера гораздо важнее, что он оказался способен ставить перед собой такие болезненные вопросы. Если бы не война, не экстремальная ситуация — кто знает, встали бы они перед ним. Разве только в лагере — фашистском ли, советском… Ответы на них — и однозначные — похоже, знает автор. Но он не торопит ни своего героя, ни читателя, предоставляя последнему не готовые выводы, а тяжкий путь блуждания, вслед за Азевичем, по замерзшим лесам Беларуси и по его бередящим душу воспоминаниям.

Не перейдет ли то мерзкое прошлое и в будущее, после войны? Наверное, перейдет… То самое, что пережито с такой болью и великой обидой. Но это ведь страшно! Вот так положение, чтоб оно сгорело. И выбора нет никакого. Может, однако, что-то изменится, хотел переубедить себя Азевич. Не может быть так, как было, — не должно. Все же нельзя так с народом. Ведь и белорусский люд имеет право на человеческое отношение к себе[291].

Тяжелые раздумья Азевича о судьбе белорусского крестьянства неожиданно подводят к ошеломляющему выводу о том, что единственная надежда и опора этих несчастных, для большевиков не более чем незаконнорожденных людей, — вера в Бога, возвращение в церковь. «Стужа» — одна из первых работ Василя Быкова (вспомним, когда была написана начальная редакция романа), где, пусть осторожно, но начинает звучать тема народа и религии. В этом романе читатель находит не только символы христианской веры, но и многократные ссылки на Библию. Сам Азевич, возвращаясь в лес после побывки у сердобольной белорусской женщины, совершенно очевидно обращается за помощью к Богу, совершая необходимый обряд:

…и он, не стыдясь, перекрестился. Возможно, первый раз с начала войны. Немного даже смутился от этого своего побуждения, так как не крестился с детства — ни подростком, ни тем более с тех пор, как служил в районе. Но почувствовал, что теперь — было самое время, вероятно, уж не помешает. А может, и поможет. И ему, и той тетке, и всем, кто оказался в беде. Ведь кто еще им поможет…[292]

Возрождение белорусской литературы в XIX веке было связано в основном с крестьянской тематикой. Здесь следует помнить, что полное, юридическое закрепощение белорусского крестьянства, в отличие от русского, произошло почти на два столетия позже. Крепостное право было установлено на территории Российской империи в XV–XVI веках, укрепившись к началу XVII века, в то время как на территории исторической Беларуси крестьянство попало под гнет крепостничества, закрепленного законами Российской империи, только после последнего раздела Речи Посполитой, за пять лет до начала XIX века, Грамотность белорусского крестьянства снизилась до уровня русского уже в первом поколении крепостных. Восстание Кастуся Калиновского 1863 года, как мы знаем, привело к запрещению письменного белорусского языка. Тем более важно внимание к белорусскому языку таких просветителей и писателей, как Дунин-Марцинкевич[293], Францишек Богушевич[294], а при переходе к XX столетию — Янки Купалы[295], Якуба Коласа[296], Максима Богдановича и других, считающихся сегодня классиками белорусской литературы[297]. Все эти писатели в разной степени использовали как литературный, так и разговорный белорусский, причем оба варианта почитались царской официальной культурой как более низкие в сравнении с русским языком и определялись в качестве «мужицкого языка».

Несмотря на все различия, названные писатели обладали одной общей чертой: их интересы лежали не только в области «чистой» литературы, почти в той же степени их занимали характер, традиции, особенности народа, к которому они принадлежали. Нынешним языком обращались к проблемам национальной самоидентификации, внося таким образом свою лепту в научные (социальные, лингвистические, этнографические и исторические) области белорусистики. Эти традиции, начатые белорусской литературой в 1860-х, продолжились в XX столетии деревенской прозой Максима Горецкого (1893–1939), написавшего хронику жизни крестьянства своего поколения[298]. Написав свою жгучую хронику коллективизации, Василь Быков более чем достойно продолжил эту традицию.

Рассказы и другие работы шестого тома

Бедные люди: 1956–1993

В этом быковском выборе, в этом пристрастии таланта… если и есть какое-либо небрежение, то не мирным, не обыденным, а вяло текущим, бесстрастным, бессобытийным, как бы формальным, техническим временем, отсчитанным, зафиксированным, оприходованным, но каким-то бездарным, о котором говорят: «жизни жалко».

И. Дедков

Произведения, собранные в шестом томе, — разнородны; на первый взгляд они объединены в случайную по жанрам и по времени подборку. За коротким романом «Стужа» следует тринадцать рассказов, десять из которых написаны в ранний период творчества писателя, между 1956 и 1965 годами; последние три рассказа написаны и опубликованы в 1993 году. Следующая работа — драма «Последний шанс», законченная в 1967 году. Шестой том также включает более 180 страниц журналистских работ автора, написанных на протяжении всей его жизни, хотя в большинстве своем это публицистика 1990-х. Но ощущение «случайности» подборки пропадает по мере осознания того факта, что большинство этих произведений, как и «Стужа», — «диссиденты». Некоторые из этих работ сначала были изданы в Украине и России, ведь их появление зависело от обстоятельств, индивидуального вкуса, а порой и мужества редакторов. В 2003 году, незадолго до кончины, в телефонном разговоре Василь Быков подтвердил мое предположение о том, что у него не было возможности проконтролировать отбор произведений для шестого тома. Писатель также сообщил тогда, что ему только что предложили издать в Беларуси новое собрание сочинений восьмитомное[299]. Несмотря на то что шеститомник издавался во время перестройки, цензура не баловала белорусских деятелей культуры признаками свободы.

Все ранние рассказы, вошедшие в том: «Рано на рассвете» (1966), «Потеря» (1956), «Одна ночь» (1959), «Эстафета» (1959), «На восходе солнца» (1961), «Незаживающая рана» (1957), «Крутой берег реки» (1972), «Солдатская судьба» (1966), за исключением «На тропинке жизни» (1958) и «Дорога домой» (1965), — развивают постоянную тему Быкова об обесценивании человеческой жизни во время войны. Последние два рассказа разрабатывают ту же тему, но на материале послевоенного времени; последствия войны, однако, продолжают сказываться на судьбе людей и в мирные дни. Так, рассказ «На тропинке жизни» на первый взгляд прост: он о судьбе женщины, уборщицы в одном учреждении, которая осмелилась на «незаконную» беременность, то есть собирается рожать, не будучи замужем. Все работники учреждения осуждают будущую мать-одиночку. Однако автор находится явно не на их стороне: Фруза, которая не была ни уродиной, ни королевой красоты, потеряла свой шанс на нормальную семью из-за войны, унесшей столько мужских жизней. Фруза, скромная, обыкновенная женщина сорока лет, чувствует себя на работе изгоем. В общем ее судьба — персонификация в советском стиле жизни «маленького», «бедного» человека, классического героя русской литературы. В духе того же советского разрешения подобных коллизий, рождение ребенка приносит героине рассказа радость, счастье и уважение окружающих.

Тема униженных «бедных людей» большевистско-советского типа примет совсем другой оборот в одноименном рассказе Быкова, написанном тридцать шесть лет спустя после истории о Фрузе. Впрочем, сначала приведем суждение Л. Лазарева о пути развития Быкова на протяжении всей его творческой жизни:

Есть художники, развитие которых подталкивается полемикой со своими прежними установками, опровержением собственных представлений. Быкову, когда он двигался вперед, не приходилось этого делать, он разрабатывал и дополнял, совершенствовал и углублял свои идейно-эстетические принципы. Его творческий путь поэтому отличается редкой целеустремленностью[300].