СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

— Лежи, дыши под мышку, — весело и грубо отвечал Шемяка, красный и возбуждённый. Слипшиеся от пота и тающего снега волосы висели у него из-под шапки.

«И зачем я с ним собрался, и зачем я с ним связался, — маялся Иван. — Но куды теперь податься?»

— А совет дельный ты придумал, — слышал он из-под тулупа голос Шемяки. — Так и поступлю.

12 февраля 1446 года ночью толкнулись изменники в кремлёвские ворота. Была суббота. Народ, намывшись в банях, спал. Стража, принявшая по чарочке для сугрева, была благодушна и не подозрительна: кто, мол, там? А им ответили: князь, мол, Дмитрий Юрьевич приехал. А про войско утаили, просто сказали. Стража, ничего не ведая, взяли ключи, отомкнула ворота, как обычно.

И начали подельники Шемякины одних грабить, других хватать и вязать, и в оковы утеснять. Шемяка и Иван Можайский вломились в великокняжеский дворец, новый, ещё не до конца отстроенный, но уже обжитый. Слуг и ближних боярынь заперли внизу в клети, Софью Витовтовну, старуху на восьмом десятке, поймали в тёмной палате. И Марью Ярославну из постели вытащили в одной сорочке. Правда, она не больно стеснялась своего вида, глазки чёрненькие у неё горели, и ругала она Шемяку грубыми словами. На что он, смеясь и ощупывая её взглядом, говорил:

— И не стыдно тебе, княгиня, родственника свово этак лаять? Пойдём в повалушку, я те побить меня разрешу, будет у нас там бой яростный, хошь? Поединок?

На это Марья Ярославна, дрыгая под сорочкой стоячими грудями, отвечала предерзко и даже несносно для мужского самолюбия Дмитрия Юрьевича, прямо давая понять, что в повалуше ей с ним делать будет нечего. Шемяка не стал её опровергать и доказывать обратное. Надо бы, конечно, её опозорить Ваське назло, но — некогда, не затем пришли.

В суматохе ночного разбоя среди брани, женских умоляющих криков и пронзительного детского визга, среди драки до крови, треска ломаемых дверей в амбары и клети, среди разгула насилия и жадности особо пострадали те, кто пытались защитить свою честь и добро, в том числе бояре и слуги их во множестве. Чего только не перепортили в темноте и неразберихе: и утвари драгоценной, и зерна, и тканей, и медов, всё перемешали, перетоптали, переломали. За честными девицами охотились, как за зверями, с улюлюканьем, загоняли их по углам, по сеням, по печкам. И о том ведь не всполошились, что собственные души погубляют, пьяные от греха всевластия над беззащитными.

И только один из бесчинников, устрашаясь творимого, притёк под стены Чудова монастыря, слепо, отчуждённо, безмолвно возвышавшегося стенами среди Кремля. Только один, опасливо оглядываясь под засиявшей луной, бил дверной колотушкой, царапал запор ногтями, заглушенно вскрикивал:

— Допустите до владыки, ради Христа!

— Кто там? — спросили изнутри.

— Скажите, Бунко-рязанец, земляк его, он знает, он помнит меня. Молю вас, пустите!

Долго не открывали. Похоже, советовались. Наконец, свет факела показался в трещинах стен, и послышался осторожный вопрос:

— Один?

— Один я, один! — торопливо ответствовал Бунко, переминаясь в скрипучем снегу. — Никого за мной, отворите скорей без боязни, пока не увидали!

Заранее скинув шапку и комкая её в руках, он пробежал меж заснеженных тонких берёз к митрополичьим покоям.

Владыка бодрствовал. Сидел в кресле по-простому, по-домашнему, в чёрном подряснике, с головой непокрытой. Глаза его с набрякшими тройными мешками в подглазьях были страшны.

— Бунко? Ты знаешь, какая кара постигает виновных в недостатке любви?

— Святый отче, в заблуждении я, в мучении и раскаянии, — задыхаясь от волнения, быстро зашептал пришедший. — Но не время сейчас, не осуждай!

— Я тебя младенцем крестил, ангела чистого! Эх, ты… — укорил Иона. — Ты знаешь, что могу сделать с тобою за грех твой? Бездыханней покарать!

— Знаю, владыка, суровость твою. Но и справедливость. Дозволь на ухо, ближе сказать?

Иона переменился в лице, выслушав, что говорил Бунко.

— Немедля лошадь ему седлайте из монастырской конюшни, самую нестомчивую. На зады её тихо вывести, и там ожидайте, — распорядился владыка служкам. — Ещё ему хлеба с рыбою красной и вина церковного тёплого чару. Всю ночь проскачешь, чаю.

— Бог даст, к литургии поспею. — Бунко опустил голову, глядя, как обтаивает на ковре снег с его сапог.

— Зачем ты с изменниками? — опять укорил владыка грустно.

— Да говорили, Василий Васильевич татар на Русь наводит. Побыл у них в плену три месяца и стакнулся с ними. Вроде татарку каку-то поял и жил с нею в любодействе.

— А ты вот побыл у Шемяки и сам вором стал.

— Искуплю, владыка! Я теперь опять буду за великого князя Василия.

— Мухи летают, таких, как ты, олухов оплетают, — вздохнул Иона. — Иди, скачи! Если не поверит он тебе, скажи Ряполовским князьям, чтобы с детьми его бегли к себе, я велел! — кричал он уже вослед. — Чтоб непременно с княжатами бегли, если Василий упираться будет! И не слушать его! Пусть хватают! Ивана да Юрья — и дёру!

Среди сатанинского разгула этой ночи под утро выскользнули из города два всадника и по Смоленской дороге взяли путь на Литву. Хоть и ненадёжный она союзник, но в трудное время всё-таки есть куда бежать. Это были брат Марьи Ярославны Василий Ярославич и все бросивший в Москве — дом, семью, нажитое добро — верный боярин великого князя Фёдор Басенок. Жажда мести, яростного кровавого возмездия жгла и мучила их.

Часом ранее с задов Чудова монастыря рослый конь беспокойной иноходью понёс Бунко-рязанца по направлению к Троицкой обители.

На рассвете забросанный снегом холодный возок с запертой в нём Софьей Витовтовной, крадучись, пополз в Чухлому — старую супротивницу свою Шемяка, нимало не медля, отправил в глухую ссылку.

Тут же следом за ней отбыл санный поезд на Рязань — владыка Иона счёл нужным возвратиться в свою епархию.

Шемяка по-хозяйски осмотрел пустой дворец, но поселиться временно решил в понравившемся ему боярском доме, без стеснения выгнав хозяев. Кликнул слуг, велел подать вина и закусок. Слуги, дрожа, принесли, что нашлось. Вошёл Иван, усталый, но решительный. Рук не ополоснувши, лба не перекрестив, выпили среди разора, похватали с блюда варёной солонины.

— Ну, что там Марья-то? — спросил Шемяка, пережёвывая.

— Воет, — сказал Иван.

— Ишь, сука! Жрать ей не давать три дни! Больно жирная… Ну что, Ваня, гони в Троицу за Василием. На тебя сейчас надёжа. На ум твой, на доблесть воинскую, настал наш час. Да гляди, чтобы не ускользнул змей. Бери рать- и на обитель. Будь без сумлениев.

Не хотелось Ивану опять на мороз, опять в путь неблизкий, вообще уже ничего не хотелось, но назвался груздем — надо. Запахнул тулуп потуже, вышел на крыльцо, под низкие переливчатые звёзды.

— Спеши, Иван! Как бы не упредили его! — дал ему последнее наставление из тепла Шемяка.

Помянув нечистую силу, Иван плюхнулся в троечный возок:

— Трогай!

На ходу его догнал Никита Константинович, молча, зло ввалился рядом.

Мерно и слаженно благовестили в монастыре к заутрене. Луна ещё вовсю сияла на северо-западе, когда по свеженападавшему снегу потянулись монахи из келий ко храму. Послушники спешно расчищали дорожки, даже мели их мётлами. Из пекарни уже наносило свежим хлебом. Подъём воодушевлённый и оживление ощущались во всём: как же, сам великий князь со чада пожаловал! Особенно трогало насельников, что приехал без пышной свиты, с немногими слугами, и детей привёз. Совсем малые княжата: Ивану — шесть, Юрию — пять годков, а тоже затемно со всеми молиться поднялись, укутанные, кушаками увязанные, как снопики-зажинки, тропили свои следки рядом с отцом.

Больше всех, наверное, приезду знатных богомольцев рад был инок Симеон. Вся жизнь его теперь была тихое радование после пережитых потрясений на Флорентийском Соборе, приключений во время путешествия по Европе и заточения в Смоленске. Сейчас жил он ровно, спокойно и надеялся, что Бог позволит ему так и закончить днн.

Великий князь узнал его:

— Здоров ли, отец?

— Спаси Христос, княже!

В ярком лунном свете замёрзшее от ветра лицо Симеона лучилось довольством.

— Не трудное ли послушание несёшь?

— Слава Богу, любимое моё дело, с пером да чернильницей, списателем в обители состою, летописи старые свожу и новое заношу, что происходит. Смотрю, где что ниспосылается и запечатлеваю. А вы с детками к батюшке Сергию?

— Поклониться хотим.

— Благослови, Господь, деточек!

Обедня шла своим чередом. Василий Васильевич слушал её, стоя у раки с мощами преподобного, любуясь её шитым покровом, где лик святого, как говорили старинные люди, очень напоминал живого Сергия. Говорили также, что знаменил покров, то есть рисунок для него делал, чуть ли не сам Андрей Рублёв или кто-то из учеников его. Скуластый батюшка Сергий смотрел с покрова сосредоточенно и просто близко посаженными глазами на чернобровом лице.