СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

За дверями храма уже бесновалась толпа. Слышны были глухие удары дубового бруса. Железный засов сорвался. Видно, в спешке не до конца его задвинул Никифор. Пономаря швырнули, как кутёнка, затоптали ногами. Но, ворвавшись в храм, попритихли, некоторые поснимали шапки, стали шарить по углам и за престолом, вкрадчиво взывая:

— Князь Василий, ты тута-а? Дмитрий Юрьевич тебя видеть желает. В Москву доставить велено! Выходи, не тронем. Князь, а князь?

Он поднял голову и увидел помертвевшее лицо инока Симеона, прижавшегося на коленях к раке:

— Светопреставление, князь, — едва шептал он. — Последнее кощунство! Жив останусь, всю правду проних… всю правду!

Никита Константинович, ворвавшись в монастырь, в ярости покружил на коне по подворью, а потом, сам себя разжигая, плетью заставил коня нести его прямо на высокую паперть и был за это немедленно же наказан. Конь споткнулся на ступенях, Никита слетел с седла, ударился о камни. Соратники по разбою и те же незлобивые монахи подняли его, оттащили в сторонку, в затишек; «он же едва воздохнув и бысть яко пиян, а лице яко у мертвеца», — выразился потом об этом происшествии свидетель его Симеон.

Иван Можайский, тоже не слезая с коня, громко вопрошал:

— Где великий князь ваш? Что это он такой гордый? И повидаться с роднёй не хочет?

— Всё изгаляешься, брат? В такой-то час? — Василий Васильевич стоял перед ним, чуть покачиваясь, в распахнутой шубе, с лицом белым, как помороженный. Пока занимались расшибшимся Никитой, он вышел через южные церковные двери никем не замеченный, прошёл на подворье и сам позвал Ивана Можайского. — Я мог бы пытаться бежать, даже и сейчас прямо мог бы спрятаться у кого-нибудь в келье, но не стал. Видишь, я здесь. Слезай, поговорим.

Иван был очень настроен дерзить и куражиться, но неожиданно для самого себя послушно слез с коня и пошёл за Василием.

— Брат любезный, — говорил тот на ходу убеждающе и почти спокойно, — помилуй! Отдаюсь на волю твою. Не лишай меня святого места: оставлю я заботы княжеские, заменю их подвигом поста и молитвы, никогда не выйду отсюда, здесь постригусь, здесь умру.

Они вошли в храм, где все умолкли при их появлении.

— Брат и друг мой, — продолжал Василий через силу, словно во сне, — Животворящим Крестом в сей церкви, над сим гробом преподобного Сергия клялись мы в любви и верности взаимной, а что теперь делается надо Мной, не понимаю? Ты в церковь с оружием зашёл!

Иван, казалось, и сам был смущён такой кротостью великого князя:

— Государь! Если захотим тебе зла, да будет и нам зло. Нет, желаем единственно добра христианству и поступаем так с намерением устрашить Махметовых слуг, пришедших с тобой, чтобы они уменьшили твой окуп.

— Верить ли тебе, Иван? Правду ли говоришь? Смотри, перед чьим гробом мы стоим! Во зле, кое вы учиняете, сей нам судья!

Глаза у Ивана Андреевича сами собой ехали в сторону. Вроде бы и в его власти Василий, и смирен, и унижен, а всё как-то не по себе. Человек, решившийся на зло с сознанием собственной неправоты или, по крайней мере, с сомнением: должно ли поступать по злу, — трудно идёт до конца по преступному пути. Вот и сейчас князь можайский заколебался, не объясниться ли с Василием впрямь, не отступиться ли от мерзостного умысла? А что как Шемяка оговорил Василия? Ну, они власть давно делят, никак не поделят. А зачем ему-то, Ивану, сюда впутываться?

— Кто бы ни был на престоле вместо меня, — продолжал уговаривать Василий Васильевич, — без согласия князей не будет мира на земле Русской. Не будет мира — не будет и силы. Не поладите вы с Шемякой и без меня. Так ли говорю?

Иван Андреевич опустил голову. Готов был уж и согласиться, но тут возник перед ними оклемавшийся Никита Константинович. Хватаясь за стены, возликовал:

— Вот вы где! — И, грубо схватив Василия Васильевича за руки, объявил: — Ты пленник великого князя Дмитрия Юрьевича!

— Да будет воля Божия! — вдруг тихо согласился Василий Васильевич.

Его поволокли.

В тоскливом сомнении и стыде остался стоять у раки Иван Можайский. Но поздно уже было что-либо переменять. Не чувствовал он в себе сил состроенный заговор обратно раскрутить. Поздно раскаиваться. У зла свои законы, и, раз им подчинившись, как их переломить?

Василия Васильевича толкнули в голые сани, стоявшие в окружении конной стражи.

— Гляди, чтоб не убег до Москвы! — угрозной шуткой наказал Никита вознице.

Сани тронулись, раскатившись на повороте, Василий Васильевич свалился на бок. Возница обеепокоенно оглянулся, и великий князь не мог сдержать возгласа удивления:

— Как? Ты — монах, и тоже против меня?

Монах был одет в меховую душегрею поверх рясы, на голове тёплая бархатная скуфья, на руках — персчатые рукавицы. Он смотрел на великого князя без сочувствия и без осуждения, только с печалью. И ответил поникшим голосом:

— Как же мне не быть против, если сам государь на водит татар на Русь? Василию Васильевичу стала окончательно ясна его судьба, хотя он и не мог тогда ещё представить, насколько она окажется страшной.

6

Его бросили в тёмный подвал того дома, который занял Шемяка. Несколько дней находился Василий Васильевич в большом утеснении, мучимый холодом, жаждой и голодом. А в довершение горестей одолевал его, стоило только смежить глаза, один и тот же сон: будто живёт в углу его подвала чёрная большая паучиха с кудрявым подбрюшьем, с улыбкой, полной мелких зубов. Она сладострастно и беззвучно шевелит толстенькими вздутыми лапками и насторожённо ждёт знака, чтобы овладеть своей жертвой; а как только раздастся голос: «Возьми его!» — тогда лапки её, переламываясь сочленениями, поползут, перебирая неторопливо, по плечам и по шее пленника, меховое брюшко прижмётся к его животу, и оплетение, сжимание, всасывание в её жидкую, зловонную, слабо тёплую черноту неизбежно, неминуемо, неотвратимо и бесконечно.

Навязчивый сон доводил Василия до полного изнеможения, и когда, наконец, на четвёртый день тяжёлая дверь темницы отворилась и в проёме её появился Шемяка, Василий даже обрадовался ему.

— Ну, как тут тебе в моих покоях? — усмехнулся Шемяка.

— Брат мой! Один и тот же сон предивный мне снится…

— Ништо! Скоро ты ничего больше, кроме снов, не увидишь, — оборвал Шемяка.

— О чём ты, брат? — ужасная догадка настигла Василия Васильевича, и он, боясь поверить ей, всё повторял растерянно: — О чём ты, брат, о чём?

Внесли свечи и осветили подвал. В углу висела просолённая медвежья шкура, на стенах — старые шлемы, Пробитые щиты и охотничьи рогатины. По знаку неожиданно появившегося насупленного Никиты слуги втащили и расстелил ковёр. По спокойной деловитости приготовлений Василию Васильевичу стало ясно, что молить о пощаде бесполезно, дело решённое, но он всё-таки зачем-то говорил, поворачиваясь вослед расхаживающему по подвалу Шемяке:

— Ведь мы квиты, брат, не так ли? Я тебя сажал, ты меня, а теперь давай оставим это навсегда. Отпусти меня, а?

Шемяка молчал. Народу в подвале прибавилось, и общее молчание было зловещим. Все переглядывались. Внезапно Никита наклонился и дёрнул ковёр из-под ног Василия Васильевича. Тот упал, сразу навалились на него трое, мало — четверо. «Конец?» — обожгло Василия. Но после трёх ден сухого голода невесть откуда и силы взялись. Он боролся со своими мучителями молча и ожесточённо. Тяжёлое дыхание, всхлипы ярости и боли заполнили подвал.

— Кончайте! — раздался голос Шемяки.

На живот великому князю бросили толстую доску и двое навалились на неё, а ещё двое вскочили ему на грудь и топтали так, что трещало.

— Сколько будешь жить, столько и каяться, — голос Шемяки стал неузнаваемым, но это был он. — Вот твоё покаяние! Кончайте!

Боль в груди сделалась нестерпимой.

— Дышать нечем! — прохрипел Василий Васильевич. — Пощадите!

— Кончайте! — в третий раз велел Шемяка. — Око за око!

«Неужто всё?» — отрешённо, будто и не о себе самом подумал великий князь, распростёртый на полу с вывернутыми плечами, и в тот же миг увидел, как приближается к нему, крадучись, с опаской конюх Шемяки Берестеня, как тускло блеснул в руках его отточенный нож.

— Бей же! — крикнул кто-то, похоже, Никита.

В последней муке, последнем усилии затрепетало всё тело Василия Васильевича. Конюх ударил в глаз, желая вывернуть око, но промахнулся, порезал висок и щёку.

— Тюхтерь! — опять голос Никиты.

— Боже, покарай их! — простонал несчастный.

— Мы те покараем заместо Бога, ещё лучше покараем! — Это Шемяка. — Будешь татар любить? Будешь князей слепить? Бей, Берестень!

Ещё удар ножом в глаз. Животный вой… Второго удара он уже не почувствовал. Лежал как мёртвый государь, прозываемый отныне Василием Тёмным.

Он очнулся только в Угличе, не зная, где находится. Осознал, что жив, что ночь, что умирает. Но это не вызвало в нём протеста или отчаяния. Он испытывал глубокое равнодушие, уже знакомое по тому времени, когда, весь израненный, он оказался в плену у татар. Он услышал странные звуки, будто кто-то блевал спьяну с оханьем и проклятьями. Хотел спросить, кто это, и не сумел ничего выговорить. Раздались быстрые шаги и остановились около него.