СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

Ещё удар ножом в глаз. Животный вой… Второго удара он уже не почувствовал. Лежал как мёртвый государь, прозываемый отныне Василием Тёмным.

Он очнулся только в Угличе, не зная, где находится. Осознал, что жив, что ночь, что умирает. Но это не вызвало в нём протеста или отчаяния. Он испытывал глубокое равнодушие, уже знакомое по тому времени, когда, весь израненный, он оказался в плену у татар. Он услышал странные звуки, будто кто-то блевал спьяну с оханьем и проклятьями. Хотел спросить, кто это, и не сумел ничего выговорить. Раздались быстрые шаги и остановились около него.

Он узнал её по запаху. Раньше ему не нравилось, что она так пахнет и под мышками, и в других местах. А сейчас обрадовался этому здоровому бабьему духу. — Марьюшка! — удалось ему произнести.

— Я… Ох!.. Заговорил!

— Ты чего это делала?

— Мутит меня. Опять в тягости.

— Так слава Богу! А чего впотьмах? Возжги свечу. Марья помедлила:

— Она горит…

Тогда он вспомнил всё и понял всё. Жена завыла, осторожно привалясь головой ему на грудь.

— Тебе не больно? Весь, как есть, переломанный.

Он с трудом гладил её ослабевшей рукой по сухим волосам.

— Больше, чем возможно человеку перенести, Господь не посылает. Я ровно в преддверии ада побывал…Где мы?

— В Угличе. А матушку он в Чухлому упёк. — Дети?

— В Муроме.

— Слава Богу. — Он нащупал под сорочкой её живот, ещё пустой и мягкий. — Когда ждёшь?

— На третьем месяце. Прямо всю выворачивает наизнанку.

Он поднял руку к своим пустым глазницам, потрогал гноящиеся мелкие струпья. Но боли не было. Нигде боли не было, и дышать можно. Только в душе боль таилась.

— Время всё исцеляет, — сказал он, но сам понимал: нет, не всё. Никогда и ничего он не забудет, всё острее будет желание отмщения, всё острее боль и горше. Разве забыть, как тогда в подвале похолодело у него сердце внезапно и обречённо? От этих воспоминаний в груди лёд и тошнота, и избавиться от них никак не возможно. Раньше слышал от дяди Юрия Дмитриевича, что человек в минуты смертельного отчаяния начинает вспоминать всю жизнь, пытаясь постигнуть роковую ошибку. Оказывается, верно это… Помнится, когда ослепляли бояре Василия Косого, тот слёзно молил о пощаде. Слыша его рыдания, подумал тогда: а я бы не стал плакать и молить о милосердии, я бы смеялся в лицо палачам… И вот пришёл час расплаты — так где они, гордость и презрение?

Он спросил Марью:

— Шемяка что же — великий князь?

— Да, бирючи на всех русских землях объявили это.

— Муром — это хорошо, это самый укреплённый и безопасный город. А наместник Мурома князь Оболенский не переметнулся к Шемяке?

— Нет. Верны тебе остались, как ни лютовал Шемяка, и Шея, и Морозов, и Кутузов… А Фёдор Басенок всё в глаза Шемяке выложил, его за это в железа взяли, но он вырвался из темницы и в Литву утёк, сейчас в Брянске, вместе с братом моим Василием. Шемяка силком хочет принудить твоих бояр служить ему, непокорных грозит убить, зверь.

— Ну что… Власть обязана быть крепкой и суровой, по необходимости, — сказал он спокойно.

— Но не свирепой же, не кровожадной?

— И свирепой, если надобно. И я страдаю за грехи мои и клятвопреступления. Поделом же.

— Вася, как привезли тебя в тряпках окровавленных… и такое — поделом? И этакое- простить? Хорошо, матушка не видела. Я чувств лишившись сделалась. — Она боязливо провела по его лицу кончиками пальцев. — Поседел ты. И волосы все слипши от крови косицами.

— Зачем, говорит, татар любишь и речь их сверх меры, это Шемяка-то мне, и золотом их, мол, осыпаешь, и города в кормление даёшь? Ну, пускай спробует, покняжит, поглядим, какой он государь! — Василий Васильевич осёкся голосом и вдруг зарыдал без слёз: — Господи, тяжко наказание Твоё. Ни солнышка боле не увижу, ни Ванечку свово, как растёт. Кто-то ещё родится у Марьюшки, а мне не видать. И матушки не увидать боле.

— Духовными очами будешь зрить, — утешила Марья Ярославна. — А отмстить за тебя найдётся кому.

— Доколе? — с тоской воскликнул он, — Доколе друг перед дружкой сатану будем тешить?

— Пока не изведём его!

7

Чувствовал ли Шемяка стыд или раскаяние? Нет, он, как и Василий Васильевич во время своего ожесточения, как и всякий князь в тот период насилия, был не чувствителен к тонким побуждениям совести. Тот, кто боролся за великий стол, за высшую власть, не мог быть разборчивым в выборе средств.

Утвердившись на троне, очень скоро понял Шемяка, что хоть и трудно взять власть, удержать её несравненно труднее.

Чтобы привлечь на свою сторону князей и бояр, он действовал подкупом, но казна и без того была небогатой, а новых поступлений ждать не приходилось из-за отсутствия надёжных наместников и путных бояр. По совету Ивана Андреевича Можайского провёл Шемяка перечеканку монет под видом того что при новом великом князе и деньги должны быть соответствующие — изображён был на них всадник с копьём и буквы «Д. О.», что значило: «Дмитрий — осподарь». Но при этой перечеканке был нарочно понижен вес монет, что дало прибавку денег на некоторое время. Шемяка понизил их во второй раз, теперь на монетах был князь Дмитрий, восседающий на царском троне, и надпись: «Осподарь всея земли Русской».

Двойное понижение веса серебряных и медных монет привело к падению их покупательной способности, на торжищах и базарах поднялись цены на все товары. И всё чаще стали докладывать послухи своему осподарю, что народ недоволен, клянёт Шемяку с его неправым, Шемякиным, судом, жалеет Василия Васильевича.

И положение на рубежах княжества становилось всё беспокойнее. Великий Новгород вовсе отложился и не желал больше платить чёрного бора. Казанские татары на Велик день осадили Устюг. Подошли к стенам, неся на головах насады-лодьи, чтобы защититься от копий и камней, взяли окуп в одиннадцать тысяч рублей да ещё меха, с тем и отошли к великой досаде осподаря Дмитрия. И Большая Орда требует дань, грозит нашествием. Чтобы как-то свести концы с концами, придумал Шемяка вернуть самостоятельность Суздальско-Нижегородскому княжеству, чтобы они сами вели расчёты с Ордой. Бездарно растрачивая то, что с великими трудами нажили московские князья, начиная с Калиты, попирая древние уставы, Шемяка стал вызывать укоризну даже и со стороны верных недавних заединщиков. Одни обвиняли его в нерешительности и трусости, другие считали, что он утратил здравый смысл и принимает случайные решения. Заметались тогда похитители великого княжения, ища, что бы сделать доброе, хоть по видимости, привлечь к себе не по силам, а по чувству, ибо русские признают своих властителей не только из страха, но и по совести. К весне вызвал владыку Иону из Рязани, принял с почестями как митрополита и ну его просить, чтоб шёл в Муром, взял у князей Ряполовских детей Василия Васильевича «на свою епитрахиль», уверяя, что рад будет их жаловать и отца их на волю выпустит и вотчину даст довольную. Владыка, веря и не веря, но сильно желая, чтобы хоть как-то дело двинулось по вызволению Тёмного из заточения, поехал в Муром, уговорил Ряполовских отдать детей под его покровительство.

Но как только увидел Шемяка княжат Ивана да Юрия, так вся гниль в нём опять закипела и захотел он, ногами топая, в Волге их утопить, в меха козлиные малюток зашивши.

На это Иона ответствовал ему с нарочитой мягкостью:

— Я их взял на крестном целовании, аще ли крест преступишь, большую язву примешь от Бога.

Шемяка тут и осел, коленками ослабши. Не потому, что Бога боялся, он уж давно на себя рукой махнул, а потому, как ведомо было всем, что хотя Иона чести никакой себе не ищет и никогда никому его не упрекнуть, но тем не менее почитаем был владыка за прозорливость и способности чудотворские, исцелял многих, но и наказывал. Считалось, что никто своих мыслей от него утаить не умеет. Таковые духовные возможности владыки, может быть огрублённые и упрощённые народной молвой, всё-таки в иные моменты остепеняли заносчивых самоизбранников и если уж не облагораживали, то по крайней мере принуждали ко временному повиновению. Владыка никогда ни малейшей заносчивости своими необыкновенными свойствами не выказывал, но погрязшие во грехе порою ужасались им по темноте душ своих.

Вот почему Шемяка раздумал зашивать малюток в шкуры и пускать в реку, а отправил к отцу в Углич.

Но владыка не перестал обличать вероломника, говоря:

— Ты нарушил устав правды и меня ввёл во грех и в стыд. Бог накажет тебя, если не выпустишь великого князя с семейством и не дашь им обещанного удела. Можешь ли опасаться слепца и невинных младенцев? Ты и меня сделал обманщиком, посрамив седины мои. Возьми клятву с Василия, а нас, епископов, во свидетели, что он никогда не будет врагом твоим.

Шемяка заколебался, а тут ещё и князья Ряполовские, которые поверили обманутому Ионе и выдали детей Василия Васильевича, возмутились, решив: