СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ - Б. Дедюхин

— Ещё осталось, однако, — лениво сказал Улу-Махмет, и щёлки глаз его совсем исчезли в начинающих оплывать щёках. Стареть заметно начал хан. Первые серебряные нити протянулись в волосах, пожелтели веки, и руки время от времени принимались дрожать. Не веселы сделались ему лихие набеги, и дети больше не заводились в животах у жён. Усталость свою он пока выдавал за осторожность и мудрость, однако не мог не видеть, что нетерпеливые сыновья всё меньше, всё реже соглашаются с ним. Всё трудней становилось держать их в узде. Но судьбу московского государя будет решать он сам! Ударил камчой по войлоку, вышиб тучку пыли. Царевичи заулыбались:

— Конечно, отец…

— Что наш канязь?

— Всё спит. Наверное, уже не проснётся.

— Лекарь с ним?

— Лекарь есть. Правда, латинский, не больно гожий. И девка служит, московская татарка, сладкая, как дыня. Но канязь не хочет девку. Спит. И, наверное, душа его уже выбралась из тела.

Улу-Махмет помрачнел:

— Плохо. Его дорого продать можно погоревшим московитам. Если всё-таки проснётся, всё, чего захочет, немедленно чтоб было.

— Конечно, отец, — уже без улыбок согласились царевичи.

Женщина была одета по-русски, в шёлковый розовый шугай, но лицо у неё было монгольское, с низкими широкими скулами. Она дула Василию Васильевичу в глаза тёплым чистым дыханием, приникала щекой к губам:

— Не умирай, не умирай!.. Очнись, пажаласта!

— Кто ты? — с трудом, еле слышно спросил он.

Лицо её озарила радость:

— Говоришь? Ты заговорил? Ты хочешь пить? Вот кумыс молодой. Он силу даёт.

Слаще он ничего в жизни не пил. И женщины прекраснее не видел. Голоса нежнее не слыхал.

— Меня зовут Мадина. Запомнил? Мадина. Я торговка московская. Но я лечить умею. Отец — татарин, а мать — полька. Один дедушка — мулла, а другой — ксёндз. Ты улыбаешься? Ты вернулся, да? Я боялась, ты совсем уже ушёл от нас.

Её красноватые, как спелая лещина, волосы тяжело, маслянисто стекали с плечей на грудь. На высокой шее — обруч с серебряными монетами, и в ушах длинные серебряные серьги. Всё это Василий рассматривал, как новорождённый младенец, всем восхищаясь, всему радуясь.

— Выпей ещё. Ты молчи и только пей.

Она говорила и быстрыми лёгкими прикосновениями обтёрла ему лицо полотенцем, смоченным в каком-то душистом отваре, расчесала свалявшуюся бороду и волосы и осторожно помыла в тазу руки. Лицо Василия Васильевича страдальчески сморщилось при взгляде на изуродованные, окороченные наполовину пальцы.

— Ничего! — всё поняв, торопливо, утешающе проговорила Мадина. — Ничего! Главное, всё зажило. И креститься сможешь. Ну-ка, сложи для знамения! Видишь, как всё хорошо. Они слушаются тебя.

— Слава Богу за всё! — прошептал он.

— Да, слава Богу — подхватила она. — Твои раны заживают, а где нарывы пошли, там я творог с тестом клала и мёд с мукой, а на раны — примочки из кореньев. Очень пользительно.

— «Уголёк в огне» знаешь траву?

— Не знаю. Я тебя ятрышником поить буду. На молоке. Быстро оживёшь. Его татары даже в походы с собой берут. Когда совсем нечего есть, берут три ложки ятрышника толчёного — и опять батыр могуч делается. — Она засмеялась. — Я тебя так вылечу, женщин начнёшь искать. Но я никого к тебе не пущу.

— Ноги не шевелятся, не токмо что…

— А это хребеток у тебя расшибён. Я тебя всего ощупала. Хребеток! Вот я тебя в бане, в пару редькою да красным мёдом разотру, как жеребец-трёхлетка станешь. У-у, резвый будешь!

Слабость исчезала медленно, но каждый день хоть каплю сил да прибавлял. Уже через месяц Василий Васильевич с помощью Мадины сумел добрести до орелка, кряжистого мыска при слиянии двух мелких речек. Места тут были плоские, унылые, речки, камышом заросшие. Но дышать речным ветерком было хорошо и тоже внове. Мадина сидела рядом, голову на плечо положивши, бедро к бедру прислонивши, за руку держала. Она не отходила от князя ни на шаг. И в бане его мыла, как ребёнка, целуя во все места, и хребеток тёрла, и многим забавам тайным, смеясь, обучила.

— Ты даже не знаешь, что я хочу над телом твоим делать! Я тебя причарую. От жены отстанешь.

— А она узнает и сожечь тебя велит как ведунью.

— А она не узнает!.. Вот как я тебя нежу, а где следы-то? Нету! Ничего не остаётся. Но ты меня запомнишь да? Ты самый лучший из мужчин, каких я знала. Я таких ещё не видывала. Только вот болеешь, жалко. Но я тебя выхожу. Тебе уже лучше, правда? Пускай меня княжеская ядь зовут. Мне не обидно, а лестно.

И уже дорога сделалась лживая зелень её глаз и ночная ненасытность, яростная неутомимость в грубом разжигании мужского естества. Как же он ничего такого не знал, эдаких-то радостей? Только и ходил к Марье, чтоб семя в неё сронить, а тут вон чего, оказывается, бывает! Ни постов, ни праздников — всё сплошь похотная страда до уморенья полного. Фёдор Басенок, совсем устранённый от великого князя лишь издали смотрел на него с Мадиной да плевался. А Василий Васильевич весь был во власти новых ощущений: выздоровления и любовного бешенства. Даже весть о пожаре, сгубившем Москву, воспринял он без отчаяния: на то-де воля Божья. А сам и молиться-то позабывал. До того ли! Да по правде сказать, и стыдно было на иконы глаза поднять. Если баба день и ночь за уды теребит, рук не спускает.

— А не стыдно тебе бывает вот этак со мной, по-всякому? — однажды спросил он сподвижницу своих поганых, мыльных трудов.

— А чего? — удивилась она. — Да лучше этого ничего на свете не бывает.

— Говорят, бывает, — вздохнул он.

— Врут! — убеждённо сказала она. — Лучше этого быть ничего не может.

И тогда впервые ему стало тоскливо. Он поднялся и вышел из душной избы на волю. Осень наступила рано, но была тёплой и сухой, без дождей, с обильными звездопадами. Ночной ветер издалека донёс свежий запах леса и омыл князя. «Уеду», — подумал он.

На другой день он наконец согласился на тайные уговоры, какие уже не первый месяц вёл с ним Улу-Махмет.

Ордынский царь отпустил Василия Васильевича l октября, и в этот же день в шестом часу ночи новое ужасное бедствие доконало Москву: трус земной, о котором на Руси знали больше понаслышке, встряхнул город так, что на церковных куполах покосились кресты. Землетрясение столь сильно напугало людей, что несколько дней и разговоров ни о чём больше не было, как о стихийном бедствии — предтечи, как видно, конца света. Василий Васильевич нашёл своих родных в Переяславле и вместе с ними на Дмитриев день, 26 октября 1445 года, въехал в свою лежащую в руинах столицу. Великокняжеский дворец сгорел полностью, но дом Софьи Витовтовны в селе Ваганьково уцелел. Великий князь с семьёй пожил сначала в нём, а потом перешёл в Кремль к князю Юрию Патрикиевичу, который раньше всех успел восстановить свою усадьбу.

Глава двенадцатая 1445–1447 (6953–6955) г. ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ДМИТРИЙ ЮРЬЕВИЧ

1

Княжеский дворец Шемяки в Угличе располагался на обрывистом правом берегу Волги. Река здесь не широка, а летом вовсе сужалась и мелела так, что в межень её переходили на перекате вброд телята, отчего и перекат сам рыбаки называли Телячьим. В половодье вода подтапливала глинистый срез берега, но до крыльца не доходила. А в зимы, даже самые снежные, двор не заметался сугробами. Умело да с любовью поставил усадьбу покойный дядя Константин Дмитриевич. Главный дом имеет две горницы и три повалуши[130], все окна которых обращены на Волгу. От крайних тёплых сеней ведёт к домовой церкви крытый тёсом переход. Не будучи очень богомольным, Шемяка нередко задерживался на переходе, отсюда слушал заутрени либо обедни, молясь не на иконостас, а просто на восток.

За рекой, среди огромных заливных лугов блестят блюдца пойменных озёр, в них отражаются бегущие по небу облака, поселяя в душе мечты о других, дальних и счастливых краях. Не любил Шемяка своего удела, при первой возможности норовил покинуть Углич. Не потому, что не велика корысть от рыбных ловов да лесных промыслов в бескрайних заволжских пущах- бортничества, лыкодерства, смолокурения. И не потому только, что мятежная душа Шемяки постоянно жаждала перемен, борьбы, ристалищ. Иная кручина отравляла ему жизнь: угличский удел получил он из рук пожизненного врага своего Василия Васильевича Московского, тогда как только он, Дмитрий Юрьевич Шемяка, по праву старшего в роде Калиты, должен был бы решать, кому что дать в удел. Не этот выморок после смерти дяди должен быть у него, но — Кремль Московский! А Василий Васильевич даже недостоин быть великим князем, как не достоин был и его отец. Одолевают Русь литовцы и татары, зорят землю со всех сторон, а великому князю и ладно, знай лбом бьёт в крестовой да маменьку — литвинку во всём слушается, ровно титешный. Не то было при деде Дмитрии Ивановиче! Не то было бы и сейчас, находись скипетр и держава земли Русской в его, Шемяки, руках!..