Собрание сочинений. Т.2. Повести, рассказы, эссе. Барышня. - Иво Андрич

Читаю историю религии. Опьяняет, возносит высоко и опускает низко. Наблюдаешь мертвые религии точно окаменевшие скелеты доисторических гигантских животных, кладешь палец на зуб погибшего динозавра или мастодонта с любопытством и без страха. Но живых религий и их организаций следует сторониться. Обходить их стороной, насколько возможно, чем дальше, тем лучше! Ибо от них исходит постоянная угроза: или они поработят тебя и подчинят и ты станешь их бессловесным, послушным рабом, или сломят и уничтожат, предварительно очернив и опозорив навеки.

* * *

Усталость, огромная усталость, когда даже для прогулки нет ни силы, ни охоты. Не работаю. Мало читаю. Чтение почти не вызывает плодотворного волнения.

Однако скука не мучит и нет угрызений совести, которыми регулярно сопровождаются дни безделья. Мне не в чем себя упрекнуть, ибо я знаю, что усталость эта возникла от усилий как можно больше увидеть и узнать и как можно лучше выразить все это в любой форме и в связи с любым поводом.

Так что моя усталость — единое целое как с тем, что я сделал, так и с тем, что еще сделаю. Составная часть моего труда.

* * *

В обществе, где искусство не занимает достаточного места и не оказывает своего влияния, должно быть, не все в порядке. Очень вероятно, что в таком обществе и в иных областях жизнь отстает или развивается в неверном направлении.

* * *

В чем основной недостаток Ларошфуко и других моралистов? В том, что они не могут устоять перед искушением и не сказать того, что люди в принципе знают, но в чем не хотят себе признаться, и тем более — слышать это от других. Они стремятся быть ближе к истине, а люди их тем меньше любят, чем больше им это удается. Вероятно, следовало бы кому-нибудь об этом сказать, но незавидна участь того, кому придется это сделать.

* * *

Молодой писатель. Стиль его целиком состоит из трюков и фейерверков. Трудности и опасности у таких талантливых и разудалых стилистов заключаются в том, что им легко удается с блеском выполнить самое смелое сальто-мортале, но трудно и невозможно удержаться и не сделать его, когда для этого не время и не место.

* * *

В конце концов любой стиль хорош и любая форма приемлема, если они служат чему-то, что есть не только стиль и не только форма.

* * *

Искусство и в этом подобно жизни: оно кажется игрой, а на самом деле это дьявольски серьезная вещь, и тем серьезнее, чем больше оно походит на игру.

* * *

Когда-то давно я прочитал эту сказку.

Жила-была одна принцесса, и, когда наступил ее черед стать королевой, она уступила престол другой, а сама, переодевшись крестьянкой, отправилась искать по свету своего несчастного пропавшего друга. Встретилась ей на пути старушка, узнала ее и удивилась, что видит ее такой одинокой и жалкой, а принцесса ей отвечает:

— Я, матушка, не одна, как кажется, у меня большая свита — заботы, горе да печали.

Давно я это прочел, но и по сей день случается мне встретить мужчину или женщину, выражение лица которых напоминает мне ту сказку.

* * *

Ничем я так много не занимаюсь, как словами, и ни о чем реже и меньше не размышляю, как о них. Я всегда возле них, окруженный ими, как пасечник — пчелами, однако подсознательно чувствую, что думать о них — пустое и даже вредное занятие. Но когда изредка я все же отдаюсь мыслям о звучании, формах и происхождении слов — не тех, которыми я пользуюсь, чтоб выразить что-то определенное, но самых простых, отдельно взятых слов, слов «как таковых», с их обнаженным, долговечным, преходящим или исчезнувшим значением, — тогда эти мысли уводят меня далеко, в какие-то темные леса и безводные пустыни. В погоне за смыслом и происхождением слов я забываю обо всем. Всяческих чудес нагляжусь я, но неизменно возвращаюсь с этой охоты изнуренным, с тяжелой головой и пустыми руками.

Потом мне нужно время и усилия, чтобы восстановить истинное отношение к взбаламученным и разбросанным словам, чтобы создать из них то, что мне хотелось бы сказать и что никогда даже приблизительно не удается сделать.

* * *

Когда речь заходит о словах, трудно передать, как много с ними связано переживаний. Это случается обычно ночью, когда я не могу заснуть, или в минуты полудремы, когда я уже не бодрствую, но еще и не сплю, или во время медленного пробуждения, когда с трудом выбираешься из паутины сна, словно из вязкой смертоносной топи.

Слова вдруг заполняют мое сознание, открывают в нем костюмированный бал и танцуют свои танцы — от строгих менуэтов и призрачных кадрилей до бесстыжего кривляний, диких курбетов и шумного кутежа. Они надевают и срывают маски, выдают себя за других, разыгрывают меня, впрочем, и я танцую с ними, так что в конце концов уже трудно разобрать, что — что и кто — кто, словно полностью исчезло в мире все, что звалось мерой и разумом, порядком и нормой, и словно безумие (но какое-то задуманное и злонамеренное безумие!) стало всеобщим законом.

Через какое-то время я вздрагиваю и пробуждаюсь от этого кошмара. Зажигаю свет. Задыхаюсь, онемевшими пальцами на ощупь убеждаюсь в прочности стены и мягкости постели и ищу пути возвращения в свой мир.

Постепенно я прихожу в себя и с удивлением вижу, что все предметы в комнате на своем месте и что ничего не перевернуто и не разбито. Медленно и осторожно я ищу слова, которые одно за другим возвращаются к своим старым, устоявшимся значениям и выстраиваются на линии моего горизонта. Кое-какие из этих ночных слов не желают появляться, словно навеки утонув в своем бессмыслии. Но я знаю, что рано или поздно вернутся и они, целые и невредимые, в своей знакомой форме, со своим подлинным смыслом. Разумеется, это не означает, что при первом же удобном случае они снова не подадутся на какой-нибудь ночной карнавал, словно гайдуки в лес.

* * *

Через некоторое время вновь наступает подобное же недолгое, но тяжкое смятение и путаница. После отлично проведенной ночи — тяжелое пробуждение на рассвете. Мало-помалу вместе с наступлением дня во мне ширится сознание того, что ни одно слово не имеет больше освященного временем, дорогого и «вечного» смысла, который оно имело, что, пока я спал, все вдруг изменилось, перевернулось, переродилось, так что не на что опереться, нет ничего надежного и проверенного, нельзя верить самому себе, как, вероятно, и тебе с полным основанием никто теперь не поверит.

И хоть бы совсем не стало слов! Но нет, они все здесь, выстроились длинными шеренгами, словно в словаре, и у каждого свое значение, правда столь произвольно и причудливо изменившееся, что его не угадаешь. Значение их даже не противоположно тому, что они некогда означали, потому что в этом был бы какой-то порядок и разгадка, а сейчас это полнейший хаос и подлинная мука. Тьма и гололед. Я теряюсь. Не за что ухватиться, а надо идти дальше, как в лучшие времена, когда шагаешь в погожий день по верной дороге.

* * *

Когда я слышу, как иные люди, небольшого ума и шаткого вкуса, хвалят мои книги, меня охватывает настоящий страх. Я утешаю себя только тем, что это обыкновенная лесть. Поэтому долго еще после подобных разговоров вызываю в памяти голоса этих льстецов, ищу в них оттенок неискренности и при этом в ужасе спрашиваю себя: а что, если они и в самом деле думают и чувствуют так, как говорят?

* * *

А прошлой ночью произошло настоящее чудо. Слова одно за другим стали превращаться в людей, животных и окружающие меня предметы, каждое — в то, что до сих пор только означало. До недавних пор тише теней и мимолетнее ветра, слова вдруг замерли, приобрели плоть, вес и объем и все прочие свойства живых существ и знакомых предметов и заняли свои места в моей комнате. «Слово стало плотью». Да, это легко сказать, даже звучит неплохо, но никто не может себе представить, как это выглядит на самом деле. Я вдруг разбогател, причем так, как никогда, даже во сне, не мечтал и не желал. Завален богатствами. Надо бы мне владеть всем, а на самом деле все владеет мною. Тысячной доли этих богатств хватило бы на то, чтоб сбить меня с ног и засыпать, оборвать и удушить столь слабое и короткое дыхание, как у меня. Но налетают все новые и новые слова, падают и мгновенно превращаются в то, что они означали.

И когда я уже думал, что мне наступил конец, внезапно произошло новое чудо, еще более удивительное. В мгновение ока все вокруг, словно по волшебству, превратилось снова в слова, которые — в неслышном танце звуков, легче теней невидимых птиц — улетели далеко от меня, в тишину, в забвение, в небытие, туда, куда уходят слова, переставая быть таковыми, теряя свое значение и выходя из употребления.

А я остался один, вопрошая, кто я теперь и кем еще в этом бесконечном танце слов мне придется быть и что означать? Выдержу ли я?