Собрание сочинений. Т.2. Повести, рассказы, эссе. Барышня. - Иво Андрич

Писателю

* * *

Наибольший эффект достигается в поэзии тогда, когда поэту удается ошеломить читателя чем-то общеизвестным.

* * *

Для того чтобы создать произведение искусства, необходима огромная работа воображения. И усилие это не следует оценивать только по тому, что достигнуто и исполнено, но и по тому, что отброшено и оставлено в процессе работы и что для нас, читателей и зрителей, навсегда останется неизвестным. Задумавшись обо всем этом, невольно спрашиваешь, как писатель может такое выдержать. Как у него не разорвется в руках оружие, которым он пользуется, и не убьет его самого вместо того, чтобы быть послушным его воле. По, видно, те, что заняты столь опасным делом, защищены именно тем, что находятся внутри событий, в самом сердце опасности.

* * *

По существу, мы желаем только одного: правды. Освободиться от гула слов, пробиться сквозь схему образов и прийти к истине, обнаженной, простой, хотя бы и смертоносной. После всех жалких историй, позади самого молчания передохнуть на жестком и темном ложе, не видеть, не дышать, не жить, но последней вспышкой сознания охватить правду — единственное достоинство.

Погасите повествование и фантазию, как чадящую лампу. Светает.

* * *

Конец ноября, слабый ветер, ясное небо и яркое солнце. В такое утро можно долго сидеть и хорошо работать. Передо мной возникают образы и явления, расцветают эпохи, раскрываются связи общества и происходящих в нем событий, проясняются причины, становятся ясными судьбы отдельных личностей и истории поколений. Происходит нечто похожее на чудо: бумага оживает, вещи говорят, люди не обманывают ни себя, ни других. А в ушах моих тяжелыми пчелами гудят слова, бесчисленные, верные и точные слова, полностью выражающие то. что я вижу и постигаю.

И вдруг я все отбрасываю, встаю и ухожу с холодным молчанием в душе и пустотой перед глазами.

* * *

Все чаще случается мне забывать прекрасную картину или свежую мысль, которые ночью возникают в сознании. Раньше это было исключено. По нескольку дней мог я носить в памяти каждую деталь, ничего не перенося на бумагу.

* * *

Только чистые и великие вещи следовало бы писать. А для этого нужно иметь здоровую кровь, верные мысли и вести последовательную жизнь.

* * *

Я думаю, мне никогда, даже приблизительно, не удастся выразить красоту, которую содержат обыкновенные поступки, мелкие события и маленькие радости повседневной жизни, увиденные сквозь одну большую заботу или печаль, которая на время заслоняет нам мир.

Радости жизни сквозь неоглядные заботы и усилия выглядят упоительно прекрасными. И если бы потом, когда заботы отхлынут и усилия ослабеют, мы могли увидеть их теми же глазами, мы были бы полностью вознаграждены. Но мы не можем.

* * *

Я ни к кому не испытываю ненависти, кроме тех, кто ненавидит других людей, и иногда еще тех, кто презирает искусство.

* * *

Чаще всего происходит следующее: когда я живу и наслаждаюсь жизнью, мое произведение спит мертвым сном и лишь изредка бредит во сне: а когда я страдаю, не живя, оживает и поднимается мое произведение, вырастая из моего страдания, точно из чернозема.

* * *

Нужно остерегаться рифмованных истин и с недоверием относиться и к ним и к тем, кто их сочиняет или слишком часто употребляет.

* * *

Отключив телефон, чтобы спокойно работать, я себя чувствую плохо и неуютно. Кажется, будто я что-то упустил, кого-то обидел, и поэтому покой, который я обрел таким образом, неестествен, это не тот истинный и здоровый покой, необходимый для работы. Нечто похожее бывает, когда я принимаю снотворное и сплю, но знаю (и во сне знаю), что мой сон — не сон здорового человека.

И тогда я снова включаю телефон и, то и дело отрываемый звонками, работаю не так сосредоточенно, с перерывами, но лучше.

* * *

На любой книге, представляющей собой добротное произведение искусства, можно было бы написать: «Взято из жизни, моей и вашей».

* * *

Там, где гладкая поверхность вертикальной стены перестает быть ровной и постепенно выгибается, образуя как бы первый намек на округлый свод, там строительное искусство человека превзошло самое себя и перестало являть собою простое складывание камня на камень. Здесь начался смелый подвиг человеческого духа. Такие места в руинах старых зданий я никогда не могу видеть без волнения. Тут разум человека и его опыт начали жизнь в новом, более совершенном и богатом мире высшего порядка и высших потребностей.

Свод и арка старинных зданий радуют глаз, ибо в них заключена попытка человека освободиться от власти естественных законов, начало взлета и подъема, конец которых смело отодвигается в беспредельность.

* * *

Или вы может быть, думаете, будто легко и весело жить с десятком книг, которые ты когда-то написал, точно с десятью призраками, или с одной или двумя, которые, возможно, еще напишешь, а возможно и нет, но которые сосут твою кровь и закрывают тебе горизонт?

* * *

Читаю один из великих классических европейских романов. Иду, словно путник, которому предстоит перевалить через гору. Начало пути — бодрое и радостное. Потом вдруг ощущаешь усталость и все большую крутизну склона. Эта крутизна — единственное, что видишь перед собой. На половине книги, когда до вершины еще далеко, силы начинают иссякать. Я останавливаюсь в сомнении. Рождается мысль бросить и не карабкаться больше ввысь. Однако после недолгих остановок и перерывов я продолжаю подъем и последним усилием выбираюсь на вершину горы, откуда открывается широкая и увлекательная панорама. Она словно награда за труд и терпение. Дальше чтение идет легко и приятно, точно дорога под гору с неисчезающей прекрасной панорамой перед глазами.

* * *

Я не знаю, реализм ли то, что я делаю, и то, как делаю, но убежден, что это — реальность. С тех пор, как я занят этим делом, я придерживаюсь действительности и, придерживаясь ее, стремлюсь себе и другим объяснить, насколько это в моих силах, эту бесконечную действительность со всеми ее явлениями, от камешка и травинки до человека, его осознанных мыслей и темных инстинктов, от небесных светил, созерцание которых наполняет нас непреходящим восторгом, от сна и мечты до хлеба, который мы едим, законов, по которым живем, и всех потребностей, которым подчинены.

* * *

Никогда всерьез он не думал о том, чтоб вести дневник. С самых ранних лет ему всегда казалось это бесплодным и немного недостойным делом. Прикреплять свои переживания к бумаге значило непременно умалять их, засушивать, навсегда терять их суть. Это напоминало попытку искусственно преодолеть и воспрепятствовать важной и нелегкой функции забвения, которая необходима для правильной работы духа и духовного здоровья. Дневник есть попытка обойти смерть и продлить в бесконечность жизнь духовно и физически усталого и обессиленного человека. Мемуары — еще хуже.

* * *

В любую эпоху хорошими и большими писателями считаются те, кто лучше всего умеет писать для своего времени, для людей своего времени, выражать их взгляды и настроения. Однако весьма вероятно, что в будущем истинными писателями останутся лишь те, кто сумел создать лучшую картину своего времени, его людей и взглядов, независимо от преходящих моментов и мимолетных настроений.

* * *

По отношению к молодому литературному поколению для нас, старших, проблема заключается не только в том, что мы можем проявить ревность, нетерпимость и несправедливость, но гораздо больше в том, что существует опасность, что по человеческой (человеческой и старческой!) слабости, по малодушию и робости мы станем льстить молодежи, хвалить ее и за то, чего она не заслуживает, вообразим, будто их идеи есть и наши идеи, и, что самое скверное, будем себя вести так, как они, выглядя при этом неискренними и смешными.

Проблема, следовательно, заключается в том, чтобы, оставаясь самим собой, быть по отношению к молодым, подрастающим рядом с нами, щедрыми, сердечными и — справедливыми.

* * *

Читая или слушая, как кто-нибудь описывает и рассказывает то, что видел своими собственными глазами, я отчетливо убеждаюсь, что правду, подлинную правду, невозможно точно установить и неискаженной передать дальше, другим людям и новым поколениям. Сознание этого постоянно сопутствует мне. И что бы я ни читал или ни слушал, я одновременно с этим мысленно высчитываю отклонение от подлинной правды. Иногда эта разница очень мала, часто — больше, а нередко — огромна.

И все-таки то, о чем мне говорят, я принимаю за правду, за некий новый вид правды, не возражая и не высказывая своего мнения. (Я принимаю это, как принимают ассигнацию — по ее номинальной стоимости.) Я давно убедился, что возражать не стоит, что это ни к чему не приведет, ибо любой разговор тогда лишается смысла и превращается в теоретическую дискуссию о правде. Однако где-то в глубине души накапливаются и собираются все эти различия и отступления, точно сумма долга, которой эта жизнь и все мы вместе с нею обязаны полной правде. И часто возникает мысль, что должно бы быть где-то в течение долгого развития человека какое-то место, где рано или поздно все это будет подсчитано, выявлено и исправлено и где обнаженная и окончательная правда засверкает полным блеском.