Мой театр. По страницам дневника. Книга II - Николай Максимович Цискаридзе

выходил в этой роли на сцену ГАБТа с едва зажившей ногой после всех операций, как бы утверждая: «Я! Здесь! Буду! Танцевать!» И теперь вновь наступил переломный, тяжелый момент в моей жизни. И я опять стоял на сцене Большого театра, утверждая: «Я! Здесь! Буду! Танцевать!»

Я чувствовал себя по-настоящему счастливым, ведь работа с Рождественским и Григоровичем – лучшее, что могло со мной тогда случиться.

Тут звонок от Фатеева из Петербурга, тогда уже не только педагога, но и исполняющего обязанности заведующего балетной труппой Мариинского театра. Он сообщил, что Гергиев очень хочет, чтобы я 27 мая станцевал с Мариинкой «Легенду о любви» на юбилее А. Меликова в Москве на сцене Крокус Сити Холла. Я сначала согласился: «Конечно, с удовольствием». Но потом спохватился: «Юр, после травмы я „Легенду“ еще ни разу не танцевал, не рискнул ее восстанавливать. Не хочется опозориться, дай мне сутки на раздумья, возьму завтра репетицию, попробую. Если у меня получится то, за что волнуюсь, станцую».

На следующий день пошел в зал, попробовал, все получилось. В партии Ферхада я ни одного шага не поменял, а там толчковая нога везде приходилась на мою оперированную. Позвонил Фатееву, сказал, что станцую «Легенду», и поехал в Петербург репетировать с Викой Терёшкиной – Мехменэ и Катей Осмолкиной – Ширин.

Всем своим поклонникам сказал: «Господа! Мне много лет, это не такой простой спектакль. Танцевать, как Цискаридзе, я вряд ли уже смогу. Приглашаю всех, чтобы вы это увидели один раз. Я рискую только один раз!»

Народу набилось в Крокус Сити Холле – видимо-невидимо! Пришли все, кто мог и не мог. Спектакль удался. Меликов выглядел довольным, появился на сцене, очень благодарил.

24

9 июня исполнилась годовщина со дня смерти М. Т. Семёновой. Мы – ее класс, родственники – собрались на Новодевичьем кладбище. Филин тоже приехал, видимо, хотел отметиться как руководитель. Семёнова к нему, в общем-то, хорошо относилась. Он был по очереди мужем двух ее учениц: сначала Степаненко, потом Петровой.

Стоя у могилы, Сережа разошелся: «Я! Я поставлю памятник! Я все сделаю! Я сейчас соберу деньги! Я сейчас устрою гала в честь Семёновой! Я…» Тут меня в сторону отозвал внук Марины Тимофеевны, Андрей Губин, и говорит: «Какая-то странная ситуация складывается, Филин все обещает сделать, но… Узнай, что будет с памятником?»

В общем, как обычно, Филин, наобещав, ничего не сделал. Этим занимался снова я, а за памятник заплатил попечительский совет Большого театра, его удалось открыть только в 2015 году.

Семья Марины Тимофеевны дала мне разрешение ухаживать за могилой. Ухаживаю, заказываю цветы. Ленка Андриенко, видя это, говорит: «Коля, ну давай я деньги соберу, ты же один за все платишь!» А стоя у могилы, все били себя в грудь, мол, как они Семёнову любят, помнят и ничего ради ее памяти не пожалеют. Но как только Андриенко пыталась собрать деньги, у людей оказывалась то просроченной, то недействующей банковская карта, ну не было у них в кармане никаких денег. Сережа не стал в этом смысле исключением, у него тоже были какие-то нелады с финансами.

Мне стало жаль напрасных усилий Ленки: «Давай никого не просить? Мне легче самому все делать. Они же бедные. У них же нет денег, у несчастных, ну что делать?»

Оттанцевав в Киеве запланированные два концерта, я закрывал сезон участием в прощальном бенефисе Т. Чернобровкиной. Она завершала свою карьеру в театре Станиславского и Немировича-Данченко, исполнив «Кармен-сюиту», «Маргариту и Армана» и со мной «Шехеразаду». На том душа моя и ноги успокоились, я ушел в отпуск.

25

Июль 2011 года. Отказавшись от выгодных контрактов, я вместе с друзьями отправился в круиз на яхте по Средиземному морю. Погода стояла чудесная, вода лазоревая, теплая, полный штиль. Время пролетало в счастливом ничегонеделанье. Неспешно позавтракав и накупавшись в открытом море, мы направлялись к какому-нибудь острову или живописному городку на побережье, которых там множество. Гуляли по извилистым, нагретым солнцем улочкам, заходили в местные музеи и церкви, с наслаждением дегустировали местную кухню.

Яхта находилась у берегов Хорватии, когда мне позвонили. Сказали, что 31 июля в больнице Штутгарта скончался Пестов. Я понял, надо срочно вылетать в Германию, чтобы успеть на похороны.

Пришвартовались в порту Дубровника. Бросился покупать билет. Прямого рейса до Штутгарта не оказалось, предстояло лететь с двумя пересадками. Я очень боялся опоздать, то и дело звонил в Германию, просил, чтобы меня обязательно дождались. Обязательно. Я должен был увидеть Петра Антоновича.

В аэропорту меня встретил одноклассник Саша Зайцев, который работал и жил в Штутгарте много лет. Поехали сразу в крематорий, задержись я где-то на час, не успел бы.

Выскочив из машины, я быстро прошел в ритуальный зал. Двери за мной тихо закрылись. Мне дали возможность побыть с Петром Антоновичем наедине. Присев на стул около гроба, я с ним поговорил. Мне было что ему сказать…

Людей на похоронах собралось совсем немного: лето, отпуска, каникулы. Пришли несколько педагогов, которые вместе с Пестовым в школе работали. Из учеников: Саша Зайцев, Володя Каракулев, два парня-иностранца и я. Всё. Из легиона его именитых учеников никто не приехал. Никто.

Началась церемония прощания. Неординарность ее заключалась в том, что Пётр Антонович завещал себя отпеть по православному обряду, он был верующим человеком; а прах после кремации просил захоронить в Екатеринбурге в могиле матери и сестры. Но к какому бы батюшке в Штутгарте ни обращались, все отказывались из-за кремации его отпевать, мол, не по-христиански. Нашелся только один священник, представитель Русской православной церкви за границей, который согласился.

Похороны Пестова стали для меня подтверждением того, что Господь все равно заставит тебя пройти через то, что тебе предопределено. Это как акт послушания и смирения.

Дело в том, что Пётр Антонович, ребенком переживший Великую Отечественную войну, на дух не переносил немцев и немецкий язык. Он вел свои уроки в Штутгарте настырно на русском языке, даже зная французский. Каким образом его понимали ученики, представить не могу, но понимали же! Пятнадцать лет прожив в Германии, он говорил только по-русски, всегда и везде. Пестов ведь поехал туда работать отчасти и из соображений собственного здоровья. Если бы не Германия с ее медициной в те времена, он скончался бы гораздо раньше. Как у заядлого курильщика с многолетним стажем у него были большие проблемы с легкими.

…Началось отпевание, и вся эта церемония шла на немецком языке! Кроме «Отче наш», все остальное священник читал по-немецки. Я сидел, смотрел