Мой театр. По страницам дневника. Книга II - Николай Максимович Цискаридзе

Филина» выглядели серьезным предупреждениям для педагогов: «Вам работать со мной пять лет, делайте выводы, если хотите остаться в театре!»

В завершение своей речи Филин достал заранее заготовленный текст. Только Юля Малхасянц и Лена Буканова молча встали и вышли из кабинета. Все остальные письмо подписали. Причем никто из присутствовавших на том сборище эту телевизионную передачу не видел. Прямо как: «Пастернака не читал, но осуждаю».

Больше всего в этой ситуации меня оскорбило и глубоко ранило то, что «филькину грамоту» подписали любимые и уважаемые мной балерины, которых в свое время выжили из ГАБТа. Благодаря именно моим стараниям и ходатайствам их вернули в Большой театр, пригласив на педагогическую работу. Я имею в виду Л. Семеняку и Н. Семизорову. Встретив Нину в коридоре, я сказал: «Как тебе не стыдно против меня что-то подписывать!» На что услышал почти истеричное: «Но ты же призываешь меня расстрелять!» Она смотрела мне прямо в глаза холодно и нагло. Моментально забыв, как еще полгода назад, горячо благодарила за возвращение в ГАБТ.

А «филькина грамота» никакого юридического действия не возымела. Лингвистическая экспертиза не нашла в моих высказываниях ничего крамольного и недопустимого законодательством.

Но несмотря на это обстоятельство, последовало продолжение этой истории. У меня в раздевалке появилась немолодая, грузная, дурно одетая, с отдышкой женщина, которая представилась начальником отдела кадров. Стала уговаривать написать покаянное письмо, что я-де раскаиваюсь и приношу свои извинения. «В чем я должен раскаиваться?» – «Педагоги возмущены вашим высказыванием!» На мой вопрос, кто именно, она отказалась отвечать, так же как отказалась показать письмо. Видя мою несговорчивость, кадровичка решила зайти в другой стороны. Стала говорить, что как взрослый человек, как мать, наконец, она советует мне это письмо написать. Видимо, в руководстве считали, что слово «мать» окажет на меня магическое воздействие.

Сегодня могу признаться – если бы эта «дама» не выглядела так дурно, даже отталкивающе, она, быть может, и уговорила бы меня совершить ту роковую для себя ошибку. Ведь написанное моей рукой покаянное письмо педагогам ГАБТа являлось бы неопровержимым подтверждением того, что я признаю юридически все обвинения, выдвинутые против меня якобы коллективом театра. Случился бы громкий публичный скандал с далеко идущими последствиями. Это был первый, но далеко не последний провал интриги «от Сергея Юрьевича», направленный на то, чтобы уничтожить и выжить меня из театра.

22

Я не поверил своим ушам, когда услышал, что «филькину грамоту» против Цискаридзе подписал и мой педагог Н. Б. Фадеечев. Он вышел из кабинета худрука последним, долго сомневался, подписывать ли ему это письмо. Филин и тут не растерялся, пообещав Николаю Борисовичу, что за это он сделает его младшего сына Сашу солистом.

Я перестал в театре со всеми педагогами здороваться, молча проходил мимо. Единственное, чего я не смог себе позволить, – не здороваться с Фадеечевым. К тому же мы с ним по-прежнему сидели в одной гримуборной. Но в один репетиционный зал с Николаем Борисовичем я больше никогда не вошел. Перестал поздравлять его с днем рождения и праздниками. Я больше никогда не работал ни с одним педагогом. Никто не мог мне заменить Фадеечева.

Как-то приехал в Петербург, встретился там с И. А. Колпаковой. Она, конечно, была в курсе моих мытарств в ГАБТе. Ирина Александровна сказала: «Коль, ты знаешь, наступает возраст у нас, артистов, когда педагог не нужен вообще. Нужен иногда просто взгляд со стороны: человек, который скажет – вот здесь не сутулься, тут ногу не так поставил… Потому что голова твоя все сама знает, надо только тело поддерживать в тонусе. Есть же у тебя тот, кому ты как профессионалу доверяешь. У меня, Коля, последние годы так было – кто-то из кордебалетных, возрастных артисток мне говорил: „Ир, вот это было хорошо, а тут надо додержать позу“. Я к их замечаниям всегда прислушивалась».

Как же я благодарен Ирине Александровне за этот вовремя данный, такой важный для меня совет! Я стал делать, как она сказала. У меня были Леночки Андриенко и Буканова, Маша Александрова, мои концертмейстеры, которые могли что-то по делу подсказать.

Я сам с собой начал репетировать, причем всегда после класса, чтобы нагрузку не снижать, тренировать дыхание. «Баядерка» у меня занимала дольше всего – 15 минут. Все остальные балеты – 10 минут. Я сразу проходил от начала до конца всю танцевальную часть партии, а потом уже по кусочкам что-то чистил.

Однажды встретились с Фадеечевым у расписания: «Здравствуйте, Николай Борисович». Он мне как ни в чем ни бывало: «Ну что, Коко, как дела?» «Хорошо всё», – ответил я. И вдруг мне так больно стало, что передать невозможно! Я его так любил!

3 февраля 2013 года Фадеечев отмечал свой 80-летний юбилей на сцене ГАБТа, давали «Лебединое озеро». Из всех его учеников танцевал только Цискаридзе.

На финальных поклонах, взяв свои букеты, а их было очень много, я подошел к ложе, где сидел Николай Борисович, протянул ему цветы. Потом под овации зрителей вывел его перед занавесом. И как-то так получилось, что мы остались вдвоем на сцене. Я не удержался: «Ну что, Николай Борисович, кроме Коли у вас нет ученика, кто может ваш юбилей станцевать?» Он ничего не ответил. Но как только мы зашли за кулисы, Фадеечев бежал от меня с невероятной скоростью. Мне и теперь безумно стыдно за то, что я не сдержался тогда.

23

Вернусь в май 2011 года. Отстраненный от парижских гастролей, я находился в Москве, когда раздался звонок от Г. Н. Рождественского. 4 мая он собирался праздновать свое 80-летие на Новой сцене ГАБТа. «Коленька, я хочу сыграть первый акт „Спящей красавицы“. Слышал, вы Карабос танцевали. Сможете для меня?» – «Для вас? – подпрыгнул от радости я. – Даже если бы вы сказали, что чайником стоять буду на сцене! Что за вопрос?»

В программе юбилейного вечера шел сначала балетный акт, потом оперный, затем симфонический. Я второй раз в жизни выходил в роли Карабос.

В театре появился Григорович и сам со мной репетировал. Остались наши замечательные совместные фотографии, где я стою в гриме «под Плисецкую». Юрию Николаевичу моя задумка пришлась по душе, увидев меня, он заулыбался: «Убедительно». Григ ничего в моей трактовке роли не поменял, принял все мои предложения. Я ведь, когда первый раз танцевал Карабос, был практически одноногий. А здесь – я в форме, и мог себе позволить что угодно.

Вообще, выступления в партии Карабос какими-то эпохальными у меня в жизни получились. Первый раз я