Гилгул - Иван Сербин

– Прости, – Адраазар коснулся широкой ладонью сухого плеча старика. – Я сказал не подумав. Вы приняли очень мужественное решение, но, боюсь, оно не спасет Раббат от разрушения. Старик выпрямился, и глаза его сверкнули благородным негодованием.

– Ты все еще не понял, пришлец, – громко воскликнул он. – Если Раббат простоит лишний месяц – это уже очень много! Пусть народы Палестины увидят, что даже все силы Царя Иегудейского не могут сломить нас. Но… – Он посмотрел Адраазару в глаза. – Ты, Царь Сувский, и ты, – старик повернулся к Аннону, – мой Царь, должны теперь же дать мне слово перед Господом.

– Какое слово, старик? – спросил Адраазар, в то время как Аннон молча вперился взглядом в старейшину.

– Мы кормили твоих солдат, забирая у своих жен и детей, – ответил ему тот. – Ты, мой Царь, не услышал от нас ни одного упрека за эти долгие месяцы. Теперь же, перед ликом Господа, я хочу, чтобы вы оба поклялись. Ты, мой Царь, что не отдашь Раббат Царю Иегудейскому. Ты, Царь Сувы, что останешься верен моему Господину. Что твои воины станут сражаться за него и за наших детей и, если понадобится, отдадут за них свои жизни.

– Ты знаешь, что требовать, старик, – после долгой тяжелой паузы ответил Адраазар.

– Я клянусь тебе в том, что Раббат никогда не сдастся на милость Дэефета, – Аннон поднялся с трона. – Но не требуй клятвы от арамея. Не заставляй брать на душу грех клятвопреступления.

– Разве ты помышлял о бегстве, Царь Сувы? – удивленно вздернул седые брови старик, и на остро обтянутых кожей скулах перекатились желваки. – Разве арамеи забыли о том, что такое честь? Адраазар несколько секунд смотрел на него, затем вдруг опустился на колено и склонил голову.

– Жив Господь‹$FЗдесь аналог слова «клянусь».›! Я буду драться с иегудеями, пока Он не призовет меня к себе. И верь, я не сделаю твоему Господину зла. А еще я возьму клятву со всех своих подданных, до последнего пастуха, что и они станут преследовать сынов колена Израильского до тех пор, пока последний из иегудеев не сойдет в землю. Это самое малое, что я могу сделать для вас, уходящих, и для Господа, принимающего ваши души.

– Замолчи! – вдруг рявкнул страшно Аннон. На лице его было написано бешенство. – Замолчи, Царь Сувы! Ты сам не ведаешь, что говоришь! Эти люди, – он указал на старика, – хотят умереть не ради того, чтобы умер Дэефет, а с ним колено Израилево! Они призывают смерть ради того, чтобы свет Господа воссиял над миром!!!

– Это одно и то же! – воскликнул Адраазар, поднимаясь. Весь вид его говорил о том, что ему нанесено тяжелейшее оскорбление. – Царь Иегудейский сеет страх и требует поклонения Га-Шему. Убей Дэефета и тех, кто поклоняется его Господину, и вернешь остальным возможность верить в твоего Бога!

– Аммонитяне не сеют смерть ради смерти! – выкрикнул Аннон. – Пойми же! Смертью эти старики попирают смерть! Это семя любви, а не ненависти! Жизни, рождающейся из смерти!

– Ты говоришь, как наивный пастух, а не как Царь, – вспыхнул Адраазар. – Это не слова воина!

– Ты говоришь, как Царь Иегудейский, но не как арамей! Я призываю не к войне! – ответил ему запальчиво Аннон. – Аммонитяне хотят Добра, но не Зла!

– Невозможно желать Добра, не уничтожив Зло!

– Невозможно желать Добра уничтожая!

– За Господа надо драться! Только смерть иноверцев приведет остальных к истине!

– Ради моего Господа не надо убивать! В моего Господа надо верить! Мой Господь любит своих детей и не желает их гибели! И только любовь приведет остальных к истине, но не смерть! Адраазар замолчал. Не меньше минуты он смотрел на Аннона, затем покачал головой.

– Мне жаль, если ты действительно так считаешь, Царь Аммонитянский. Тебе не справиться с Дэефетом. Ты погубишь себя. Ты погубишь свой народ. Через десять лет уже никто и не вспомнит о том, ради чего умерли благородные аммонитяне. Через пятнадцать – никто не вспомнит о тебе. А через двадцать все забудут о твоем любящем Боге! А вот Дэефета будут помнить вечность. И именно потому, что ради своего Га-Шема он уничтожает без всякой жалости легионы легионов, легионы оставшихся поклонятся Га-Шему и примут его в сердце своем!

– Замолчи! – крикнул Аннон. – Не смей говорить о том, чего не знаешь! Он вдруг остановился и как-то странно посмотрел на Адраазара, словно увидел того впервые.

– Нет, это ты не знаешь, – рявкнул в ответ Царь Сувский и демонстративно повернулся к старейшине. – Иди с миром, старик. Я дал тебе клятву, а арамей никогда не нарушает данного слово. Старейшина повернулся к Аннону.

– Мой Царь… – сказал он.

– Твое предложение стоит много дороже, чем ты думаешь, – сказал тот тихо. – Я не могу приказывать. Это ваш выбор. Я могу только просить.

– Будет так, как будет, – твердо ответил старейшина. – Но у меня к тебе последняя просьба, мой Царь. Разреши нам умереть в храме Господнем. Мы верим, Господь отпустит нам грех призванной смерти, если кровь наша упадет на жертвенник, – спокойно пояснил он. – Храм – Дом Господень. Мы хотим умереть в царствии Его. Но без твоего приказа священники не позволят нам сделать этого.

– Будет так, – кивнул Аннон. – Я прикажу священникам пустить вас в храм и зажечь траурные факела. И… мы станем просить Господа за вас.

– Благодарю тебя, мой Царь, – старик улыбнулся и гордо направился к дверям.

– Ответь мне, Царь Аммонитянский, – резко сказал Адраазар, когда старейшина покинул притвор. – Ты действительно думаешь так, как говорил только что? Или твои слова были словами утешения? Аннон повернулся к нему:

– Зло не родит ничего, кроме Зла. Лицо Адраазара застыло, стало жестким, как камень. В глазах появились странные проблески.

– До сих пор ты не производил впечатления глупца, Царь Аммонитянский. М-да. Твой отец, Царь Наас, был смелым и решительным человеком. Но не все рождаются для боя. Кто-то должен быть и пастухом. Вот только… – Адраазар прошел через притвор, поднял с гостевого ложа плащ, набросил его на плечи. – Жаль, что у пастухов слишком короткая жизнь. Особенно у тех, которых невзлюбил Царь Иегудейский. И забывают о пастухах гораздо скорее, чем о Царях и воинах. – Он решительно застегнул плащ, поправил верхнюю одежду. – Нам нужны сутки на сборы. Послезавтра утром, в последний день недели, мы уйдем из Раббата. Не хочу, чтобы твои подданные говорили, будто арамеи зря едят их запасы. Раз ты не собираешься сражаться, моим воинам нечего делать в Раббате. Арамеи привыкли отрабатывать пищу. – Он направился к двери, потом обернулся и спросил: – Ты ничего не хочешь сказать, прежде чем я уйду, Царь Аммонитянский? Аннон вздохнул:

– Ты так ничего и не понял, Царь Сувский.

– Возможно, – качнул головой Адраазар. – Но я дал клятву этому несчастному старику и намерен сдержать ее. Он резко развернулся и вышел. Оставшись один, Аннон растерянно оглянулся. Сейчас ему следовало быть сильным. Адраазар уходит, и случилось это раньше, чем рассчитывал Аннон. Теперь придется искать иной способ выбраться из Раббата. Он тяжело опустился на трон, ссутулив плечи и положив руки на колени. Старейшина, уговоривший всех стариков города убить себя ради того, чтобы женщины, дети и защитники Раббата смогли продержаться лишний месяц… Его вера была безграничной и естественной, как сама жизнь. Но разве Господу нужна смерть этих стариков? Разве не было иного пути? Или это еще одно испытание из бесконечной цепочки, конец которой теряется в его, Аннона, жутком будущем?

– Разве этого Ты хотел? – внезапно спросил он. Голос его звучал с той тусклостью, за которой легко угадывается сокрушительная ярость. – Почему Ты забираешь жизни невиновных? Почему Ты не защищаешь своих детей, как это делает Га-Шем? Почему избираешь на смерть нас, а не иегудейских воинов, что стоят под стенами Раббата? Что же Ты молчишь? Почему не ответишь мне? – Аннон поднял голову и обвел блуждающим, безумным взглядом пустой притвор. – Разве я и мои люди плохо служили Тебе? Разве хоть раз отвернулись от Тебя? Разве помыслили хулу на Тебя? Почему же Ты так больно ранишь? Отвечай! Или, по-твоему, я не достоин ответа? – Аннон поднялся с трона. Сам не замечая, он сжал кулаки с такой силой, что из ладоней, там, где в плоть впились ногти, выступила кровь. Лицо его стало белее снега. – Я должен умереть, но почему Ты лишаешь жизни остальных? – бешено закричал Аннон, хватая лежащий рядом с троном меч, вырывая его из ножен и затравленно оглядываясь, словно тот, с кем он говорил, находился в притворе. – Разве так Ты понимаешь Добро и справедливость? Или тебе мало одной моей жизни? Но тогда чем ты отличаешься от Га-Шема? Или… – крик перерос в безумный шепот. По щекам Аннона катились слезы, но он не замечал их. – Или, может быть, Адраазар прав? Любовь и Добро уже ничего не значат в этом мире? Может быть, мне следует утвердить тебя и себя, пройдя по Палестине, Арамее и Ливии с мечом, не щадя никого: ни ребенка, только рожденного, ни старика, ни скот? Превращая города в пепел, а плодородные земли в пустыни, сея, подобно Дэефету, ужас в сердцах иноверцев? Тогда Ты оставишь моих людей в покое? Ответь, я хочу знать! Или Ты презрел нас, и я напрасно взываю к тебе? Скажи мне, пока я еще верю в тебя!!! – заорал он, поднимая меч и рассекая пустоту. – Ответь, иначе, клянусь, я сам остановлю все и изберу иной путь! И пусть тогда три Земли твоих содрогнутся от ужаса! И пусть люди забудут о жестокости Царя Иегудейского, назвав ее добродетелью, и пусть в страхе шепчут по ночам детям своим: «Бойся прихода Царя Аммонитянского»! И пусть говорят мужья женам, старики молодым, дети родителям, а сестры братьям: «Вот всадник бледный. Имя ему – Смерть! И Ад следует за ним!» Аннон остановился и огляделся вокруг. В глазах его отплясывало безумие. Налетевший порыв ветра всколыхнул занавеску. Аннон, и без того бледный, как сама смерть, вдруг побледнел еще сильнее. На лице его отчетливо проступили голубые дорожки вен. Пальцы разжались, и меч со звоном упал на кедровый настил. Аннон судорожно распахнул рот, схватился за живот и, медленно согнувшись пополам, рухнул на колени. Через мгновение он покатился по полу, сжимаясь от боли. Ему не удавалось даже закричать. Крик рождался в его животе, поднимался к горлу и там умирал, так и не прозвучав. Боль накатывала страшными спазмами, иногда отпуская, и тогда Аннон со всхлипом втягивал воздух. Страшней муки он еще не знал. Даже когда его ранили год назад, можно было терпеть, но эта боль… Так продолжалось минут десять, и вдруг все кончилось. Аннон лежал, сжавшись в комок, и жадно дышал. Глаза его были закрыты, когда же он открыл их, то увидел женщину. Белое облако висело в воздухе посреди притвора. Руки ее были сложены на груди так, словно она держала младенца, но ребенка не было. Аннон увидел лишь темное мутное пятно, тающее с каждой секундой. Он понял, что произошло, и прошептал пересохшими губами: