Цветы и железо - Иван Курчавов

— Да в лагере снимок мне показывали. Вот и запомнил с тех пор…

Сашок долго не отвечал.

— Этот лагерь… — начал он и не кончил фразу.

«Сообщу, непременно передам Огневу, что паренек жив, пусть он даст совет, что делать дальше», — решил Калачников. Сказал мягко:

— Ничего, Сашок. Все пройдет. Постарайся не делать глупостей, вроде битья стекол или поломки рам. Меня ты не бойся, а других опасайся. Попадешься — пропадешь. А впереди и тебя, и других многое ждет!.. Хорошее… Заходи, без стеснения заходи…

Сашок ушел от Калачникова задумчивым и встревоженным. По отношению к старику у него возникло раздвоенное чувство. Он все еще не мог понять главного: что это за человек, верить ему или не верить?

А у Петра Петровича было одно определенное мнение: Сашку можно доверять.

Калачников встал, подошел к кровати. Он вспомнил, что под ней в большом металлическом тазу со вчерашнего вечера мокнет белье. Вот уже несколько месяцев он сам занимался стиркой: обслуживать его отказались все женщины. Даже старушка, которая несколько лет подряд стирала на него, стала ссылаться на боль в пояснице и ломоту в руках.

Стирал он добросовестно: по нескольку раз намыливал белье щеткой, выкручивал, потом снова намыливал и тер, но белье получалось совсем не такое, какое хотелось иметь: желтоватое, застиранное, неприглядное с виду. «У женщин есть свой секрет», — думал он, разочарованно осматривая белье после стирки.

Засучив рукава и подпоясав клеенчатый передник, Петр Петрович принялся за очередную стирку. Белья было много — на несколько часов скучной и утомительной работы.

2

Хромой немецкий солдат оказался загадочным человеком. Приставленный после разгрома полицаев к дому Калачникова, он так и остался в старой крепости, но теперь уже для охраны крольчатника с военнопленными. Он частенько заходил к Петру Петровичу и иногда говорил так двусмысленно, что Калачникову всякий раз хотелось сказать ему: Да откройся наконец, кто ты такой!» Он, например, начинал расхваливать немецкую армию: «О, мы блестяще предвидим будущее! Вот Москва… Мы сказали, что на Красной площади будет парад. Разве это не предвидение: парад-то состоялся!» Или: «Талантливее нас нет никого на свете! Кто дал миру таких чудесных сказочников, как мы? Возьмите барона Мюнхаузена, братьев Гримм, еще кое-кого, например, одного колченогого доктора…» А то приходит и заявляет: «Вы знаете, мы взяли Ленинград… Почти взяли… Как в русской сказке: «Слушай, я медведя поймал!» — «Веди его сюда!» — «Рад бы, да он не пускает».

Таков был этот непонятный хромой солдат, по имени Отто.

Сегодня Отто еще с порога улыбнулся Калачникову.

— Профессор, до чего же чудаки эти шелонские партизаны! — Он потряс в воздухе маленькой синей книжкой. — Вот! Взяли да и потеряли на тропинке!

— Издали не вижу, — Калачников прищурил подслеповатые глаза. — Садитесь, пожалуйста, Отто, да покажите, что это у вас такое в руках?

— Советская брошюра, только что выпущенная в Москве, — ответил Отто, поудобнее усаживаясь в старое кресло.

— Ну? Как она появилась в Шелонске? — взаправду удивился Петр Петрович. — Может, подделка? Дайте хотя бы взглянуть на обложку.

— Обложка невзрачная.

Немец протянул Петру Петровичу брошюрку и опасливо посмотрел по сторонам.

— О чем там пишут? — спросил Калачников.

— О делах исключительно важных. Но с одним тезисом этого официального советского документа я не согласен!

«Если с одним тезисом, это уже неплохо», — подумал Петр Петрович, рассматривая красную ледериновую обложку.

— А именно? — спросил он.

— Здесь требуют истребить всех немцев. А всю нацию истребить нельзя! Это никак не вяжется с идеями коммунистов… Вот прочтите!

— Мне кажется, что вы не так поняли, дорогой Отто! — Калачников улыбнулся. — Здесь речь идет о немцах, пришедших на территорию Советской страны в качестве захватчиков. Поняли, Отто? Не всех немцев, а только захватчиков, только тех, кто пришел в Россию с оружием в руках. Вот таких и уничтожить, всех до одного! — старик вдруг спохватился, что увлекся, что он не хладнокровно комментирует текст, а со страстью доказывает и убеждает. — Мне кажется, что надо так понимать эту мысль, — закончил он уже спокойнее.

Отто задумался.

— Что ж, — произнес он после длинной паузы, — с точки зрения русских, это правильно: врага не по головке гладят, а беспощадно истребляют. Иначе враг не уйдет. Если бы Наполеона и его армию в Москве угощали лучшими винами и яствами, приносили и сдавали ключи от русских городов, Наполеон не подумал бы так позорно бежать из Москвы!

— Это безусловно, — согласился с ним Калачников.

Отто пригладил свои длинные белесые волосы и пристально посмотрел на Петра Петровича:

— Вот вы, русский человек, скажите, почему русских не могут одолеть враги? Что, это действительно объясняется загадочностью натуры русского человека? А?

— Я очень неважный психолог и совсем плохой политик, Отто. Могу ошибиться.

— А все же?

Прежде чем ответить, Калачников долго смотрел на Отто. Солдату можно было дать лет сорок, возможно, и больше. У него были седые волосы и лысина, на которой лишь кое-где торчали длинные и мягкие белые волосы. Круглые серые глаза при тусклом свете лампы казались совсем темными. Черты лица у него заостренно-нервные, хотя он был на редкость спокойным человеком.

— Как вам пояснить, Отто? Ей-богу, не знаю. Правда, говорят, утраивает силы человека. Мои сородичи утверждают, что они бьются за правду и поэтому победят. — Он подумал и добавил: — Это их мнение…

— Мое сознание сверлит мысль, — проговорил Отто, изучающе глядя на Калачникова, — мысль настойчивая, назойливая, тяжелая и все же, видимо, правильная. И я еще раз хочу повторить ее: Германию может спасти ее поражение. Это парадоксально, но это факт! Чем быстрее оно наступит, тем больше останется в живых представителей немецкой нации. Что вы скажете по этому поводу?

И снова промолчал Петр Петрович, он лишь пожал плечами.

— Я не верю, что вы выдадите меня, — сказал после раздумья Отто. — За свою жизнь я научился определять людей. Но если вы и скажете что-либо Хельману, он не поверит вам, как он не верит ни одному русскому. Вы знаете, что после нашего бегства из Лесного он целую неделю допрашивал меня, как нам вдвоем удалось спастись?

— Об этом я не знал.

— Он допытывался, как к вам относились русские, не шутили ли они с вами, не был ли похож на инсценировку ваш арест.

— Что же вы ему ответили, Отто?

— Я категорически опроверг такие предположения! Я сказал Хельману вот что: профессора вели из конюшни недалеко от меня, но я его видел, а он меня — нет: я стоял в темноте. Я видел, как партизаны плевали ему в лицо, таскали за волосы, как глумились над ним, когда снова привели в конюшню. Я видел, как этот слабый и беспомощный старик плакал!