Живые примеры(Рассказы для детей младшего возраста) - Либрович Сигизмунд

Весь день Нюта была как-то растеряна, не знала, что говорить, что отвечать; каждый вопрос гостей о салфетке вызывал в ней дрожь.

Между тем Андрей Павлович с гордостью рассказывал одному гостю за другим о неожиданном подарке, который он получил от дочки, уверял всех, что салфетка, от первого до последнего кружка, вся ею сделана, и ласково целовал Нюту в голову. Подарок видимо обрадовал его.

Когда вечером Нюта, ложась спать, прощалась с отцом, он, сильно взволнованный, сказал:

— Спасибо, дочка, спасибо!.. Сегодняшний день один из лучших дней в моей жизни. Ты меня обрадовала твоим подарком, как никто в жизни. От души спасибо!..

Слеза медленно покатилась по его щеке. Нюта тоже расплакалась, и долго не могла успокоиться.

Во всю эту ночь она не закрыла глаз. Она чувствовала упреки совести за то, что солгала отцу, будто вся салфетка сделана ею, и будто никто ей не помогал, между тем как это была неправда. Перед ее глазами постоянно мелькали те части бордюра, которые были связаны матерью, утюг, которым она гладила салфетку, грустное лицо матери в ту минуту, как Нюта просила ее окончить работу за нее…

— О, зачем, зачем я вздумала пойти к Мане Калининой, зачем я не написала ей, что в этот вечер быть у нее не могу!.. — упрекала себя Нюта.

Она встала на следующее утро бледная, усталая. Глаза ее горели. Узнав, что отец в кабинете, она прямо направилась к нему. Он сидел на диване и любовался новою салфеткою.

— Папа, я желаю тебе что-то сказать, — обратилась Нюта к нему.

По лицу дочки Андрей Павлович тотчас же понял, что у нее есть к нему серьезное дело. Посадив Нюту возле себя, он тихо сказал:

— Слушаю. В чем дело?

Тут Нюта, громко рыдая, рассказала ему, что она вчера солгала, ответив на его вопрос, что никто ей не помогал, и подробно передала ему причины, по которым она салфетки не окончила сама.

Отец внимательно выслушал взволнованную дочку.

— Дитя мое, ты дурно сделала, что солгала и заставила меня тоже лгать перед другими, будто вся салфетка, от первого до последнего кружка, сделана твоими руками, — сказал он дрожащим голосом, — но твое скорое, чистосердечное сознание, вызванное не какими-либо внешними обстоятельствами, а одними укорами совести, искупает твой грех. Эта первая ложь пусть будет последнею в твоей жизни… Теперь забудь о салфетке; забудь ее и веселись как прежде…

Нюта горячо поцеловала отца в руку и отправилась в пансион: ей как-то стало легче, свободнее.

Когда Нюта вечером случайно проходила мимо кабинета отца, то заметила, что ее салфетка была снята со стола. Старое вязанье бабушки заменило снова Нютин подарок.

Но не надолго: в тот же день Нюта принялась за новую салфетку; она работала по утрам и по вечерам, употребляя на вязанье все свободные часы; никакие приглашения подруг не могли ее оторвать от работы; она перестала бывать у Мани, не выходила почти гулять, пока не окончила новой салфетки. Этот новый подарок она уже связала решительно весь сама.

Радость отца, когда Нюта ему поднесла свою работу, не имела границ. Он целовал ее и плакал и смеялся… Никогда в жизни Нюта не видела его таким.

ТЕЛЕГРАФИСТКА

удят колокола… Идет торжественная пасхальная заутреня… Все церкви битком набиты народом… В эту ночь никто не работает: все конторы, все заводы, все магазины и мастерские закрыты… Не закрыта только телеграфная станция. Там, несмотря на величайший в году праздник, кипит работа. В ярко освещенных комнатах телеграфной станции сидят две молодые девушки: одна у письменного стола принимает от публики депеши, другая — у телеграфного аппарата ровными ударами рукоятки «передает» содержание телеграмм…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

На этот раз почти все телеграммы однообразны: в одной дочь поздравляет оставшуюся в далекой провинции мать с праздником, в другой муж шлет жене по телеграфу «Христос воскресе»; в третьей мать посылает детям на праздник свое благословение.

— Заутреня началась, — замечает, глядя часы, телеграфистка, сидящая в первой комнате. — Я думаю, до окончания заутрени никто нас не потревожит, и мы можем спокойно помолиться Богу и соединить наши молитвы с молитвами тех, которые теперь в церквах поют «Христос воскресе»…

— Да, я тоже думаю, мы можем теперь помолиться Богу, — отвечает из другой комнаты вторая телеграфистка, оставляя на время аппарат.

И обе девушки, набожно упав на колена, стали усердно молиться перед маленьким образом, висевшим в углу…

Молитва их была коротенькая, но не успели они еще кончить ее, как на лестнице послышались чьи-то тяжелые шаги и в комнату вошел седой, высокого роста мужчина, с загорелым, почти черным лицом, одетый бедно, в старое, поношенное, покрытое пылью платье.

— Извините, пожалуйста, — обратился он к усевшейся уже за столом первой телеграфистке, — извините, что я вас потревожил в такую ночь, но мне непременно надо послать спешную телеграмму на родину… Я думал, что поспею к Светлому Христову дню домой, шел день и ночь, почти без отдыха, но все же не поспел. Так пусть хоть семья моя знает, что я в дороге…

— У вас телеграмма написана? — вежливо спросила телеграфистка.

— Нет, барышня, не написана… Да, по правде сказать, я и писать-то разучился в эти 15 лет, которые я провел на чужбине…

— Пятнадцать лет! — воскликнула телеграфистка. — Да, это время большое!.. Вы, верно, далеко были отсюда?..

— Далеко, очень далеко занесла меня судьба, или, вернее, занесла меня моя собственная глупость, — грустно ответил незнакомец. — Видите ли, я жаждал богатства, золота: бросил жену, дитя и отправился за океан искать счастья… Я думал, что вернусь богачом, миллионером, а между тем возвращаюсь нищим…

И, закрыв лицо руками, незнакомец с глухим рыданием опустился на стул.

— Да, барышня, тяжелая моя судьба… Пятнадцать лет работал я, как каторжник, пятнадцать лет не видел праздника и накопил за все это время столько лишь денег, чтобы пешком добраться до дому!.. Да что тут много говорить: слава Богу, что все ж таки добрался до родины, что не умер на чужбине, не исповедавшись, не причастившись, как подобает всякому христианину… Но я напрасно только отнимаю у вас время, — прибавил он, — простите, ради Бога: когда человек пятнадцать лет не имел случая объясниться на родном своем языке, он с радостью готов зараз высказать кому-нибудь все свое горе… Так вот, барышня, позвольте уж вас просить составить телеграмму за меня.

— Что же вы желаете сообщить?

— Вот что, — и дрожащим от волнения голосом незнакомец начал диктовать: «Христос воскресе, дорогая жена и дорогая моя дочка. Отец ваш жив, возвращается домой, но не поспел к Светлому Христову дню и будет у вас через неделю. Помолитесь Богу…»

— Кому же адресовать телеграмму?

— Анне Петровне Гульяновой, в село Ошуровка…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Гульяновой? — воскликнула взволнованным голосом телеграфистка, — так, значит, вы Иван Никифорович Гульянов, тот Гульянов, который пятнадцать лет назад исчез неизвестно куда?

— Точно так! Да вы неужели меня знаете?..

— Мне вас не знать! — сквозь слезы воскликнула телеграфистка. — Да посмотри же на меня, отец, ведь я Катя Гульянова… Я твоя дочка… твоя Катя…

— Катя? — крикнул незнакомец, — моя Катя? Моя маленькая, дорогая Катя?.. Да неужели же это ты?.. Да, да… Я вижу: и глаза-то матери, и нос, и волоса, — да, это ты, моя дочь, моя дорогая, моя ненаглядная дочь!..

И старик дрожащими руками схватил молодую девушку в свои объятия.

Несколько минут слышны были всхлипывания молодой девушки и ее взволнованного отца…

— А где же мать? Каким образом ты здесь? Как это ты сделалась телеграфисткой?..